не иметь, детей не иметь и порог церкви не переступить, так-то.
Но к ней ходили, у нее клубники много было, малины, и она детям собирать разрешала, просто так, а еще у нее было пианино. Очень старое, оно все еще играло, хоть и плохо, хрипло и не в ноты, так, что по телу бежали мурашки, а волоски на руках вставали дыбом. И все же бабушка Нюра была ведьма не настоящая, точнее, вообще не ведьма. Была в деревне и другая бабушка, настоящая, хотя и не ведьма тоже.
Встретились на мостках уже ночью, повылазили из окошек, кому лестницу приставлять пришлось, а кому повезло, под окном гора песка навалена, не речного, желтого и грязноватого, пачкающего руки, а настоящего, карьерного, крупного и белого, великая ценность. Сидели долго, замерзли все, комары начали заедать, мошка, налетая тучами, выгрызала кусочки кожи, заставляя чесать покрасневшие руки. Сидели долго, уже и истории закончились, по второму кругу рассказали про лешего и поляну его особую, где он днем спит, прикинувшись корявым пнем, про домовых поговорили, у кого какой, над кем ночью он бдит, проснешься, глаза откроешь, а он стоит и смотрит, и так каждую ночь, пока не нальешь молока кружку, рюмочку вина и конфету сверху не положишь, самую лучшую, шоколадную, «Цитрон» или «Полет». Сидели, пока не шурхнуло в камышах, раз и еще раз, все замолкли, и ребята, и лягушки, казалось, даже комариный писк утих. Шурхнуло ближе, потом плюхнуло, заворочалось внизу, под мостками. Все подорвались мгновенно, не сговариваясь, побежали вместе, кучей, карабкаясь по склону.
Трава мокрая и скользкая, лишь бы вниз не покатиться, ждать никто не будет, а спасать и подавно, лежать тебе на речном илистом дне в цепких лапах водяного, пока твой холодный, пропахший тиной труп не поймают в свои сети рыбаки. И мама не узнает, что водяной забрал, будет говорить, убежала ночью купаться, не выплыла, утопла.
Конец склона уже совсем, вот-вот, близко, сзади хлюпает и шаркает что-то, кто-то, звонко прихлопывают ласты по мокрой траве, подвывает еще так жалобно, тоненько, совсем как тоскливая птица, которая ночью кричит в ольшанике. Бежать и не останавливаться, до самой деревни, до старого хлева за кирпичным домом, туда всем вместе набиться и сидеть, запершись, вдыхать слабый, еле ощутимый за давностью коровий дух и молиться, также всем вместе, не стесняясь, и домового просить и дворового, на разные лады.
Долго сидели, час, наверное, сначала молились, потом молчали и только спрашивали друг у друга:
– Ушел?
– Ушел?
Потом уже отпустило, сердце успокоилось, перестали трястись руки, прошла противная сосущая тошнота в желудке, и тогда стали говорить:
– Водяной, он же далеко от воды не уходит, долго без нее не может, у него же жабры, как у рыбины…
– Тут в деревне собаки, а он их ох как боится…
– И домовой со своей территории кого хочешь прогонит, и дворовой еще…
И только Аня сидела и помалкивала, как баба Аля велела.
Нет, знать наверняка в сто раз страшнее, отчетливо видеть крупные влажные глаза-блюдца, подернутые
