style="font-size:15px;"> А я и правда задумчив и поэтичен, но – наедине со своим бюваром. В собрании же я завешиваю наготу своего сердца тогой наготы, как древний римлянин.
Я лошадка, которая рядится в лошадку; африканец, который рядится в африканца; поэт, который рядится в поэта. Я нацепляю трагическую маску и за ней уже не сдерживаю настоящих слёз. Так что ж? Моё публичное я для публики, моё внутреннее я – лишь для меня.
Я совсем забыл о Никитине, к которому привык, как к брату или давно купленному граммофону. Никитин на таких встречах сидит смирно, жадно дыша, жуя что попало и при случае неутомимо восхищаясь хозяйкой вечера.
… А что плохого, собственно, в бурных играх без боязни ненароком сыграть в немодную игру? Если это такой модус, то что есть прогрессивного в порицании одних правил и в превозношении новых? Вот в музыке, положим, есть аккорд и есть музыкальный регистр, и, как бы ни силился проповедник авангарда, он не выдует из своей трубы антизвук, каковому в силу вопиющей новизны не сыскать себе места ни в регистре, ни в аккорде. А ежели и выдует, то кому охота это добро слышать?
Почему бы не знать лишь твёрдо, чего ты желаешь и чего не желаешь, и не делать бы своё дело, плюя на авангарды, арьергарды и любых политических рысаков и вовремя уворачиваясь от прочих плюющих?..
Едва зашли, едва сняли пальто в прихожей, едва разложили себя кто на пуфике, кто на кушетке, как Брюсов завладел всеобщим вниманием. Его просили прочитать что-то новое, и он стал читать о странной своей любви к мечте и к противуречьям. И я чувствовал, что понимаю Брюсова, что у меня с ним есть агнация и общие цели, что телесное в своей яркости влечёт и меня тоже и что если славить любовь, то только сильную, как смерть…
А потом тот читал ещё что-то и называл себя царём, и я опять пережил прилив одобрения. Я почему-то ощутил себя подле Брюсова как театральный актёр рядом с настоящим порфироносцем, чудом воплотившимся у нас в гостиной. Я всё ждал, когда Брюсов с улыбкой закончит игру и обратится к другим по-свойски, но тот этого не делал. Точно, раз заскочив на каменный парапет набережной, он фланировал по нему туда и сюда и не желал соскакивать обратно, к людям без порфир и с размокшими на ветру носами.
И я понял, что Брюсов видит искусство только таким, видит в поэзии свой тайный парапет, хоть на полметра, хоть на метр подымающий человека ближе к звёздам. Мне было хорошо слушать Брюсова, и я мысленно представлял себе чистоту брюсовских образов вымытой брокаровским мылом с хрустящей пеной и улыбался, потому что никто не знал моих мыслей и Никитин рядом похвально хрюкал как свинья.
А потом я перевёл взгляд на заговорившую Зинаиду Николаевну и увидел рядом с ней малютку Лялю, смотревшую прямо на меня. Я подумал, что она развлекает себя, рассматривая мои волосы, моё лицо, мой сюртук и содержимое моих карманов на просвет – женщины так делали постоянно. Я не увидел в её лице того выражения заманчивого согласия, с каким на тебя смотрит женщина,
