а еще по просторной кладовке, где у нас хранится всякое барахло. Под конец отмываю коридор, наводя в нем такую чистоту, какая была там, когда мы только въехали. Сверкающая люстра, белые половички на каждой ступеньке. Добравшись до крыльца, я встаю перед закрытой дверью, на которой не осталось ни следа нашего пребывания в доме. Ни единой бактерии, ни волосинки. Ритуал этот долгий, и я способна растягивать его до бесконечности. Он приносит мне покой.
Я медленно открыла дверцу машины и продолжала сидеть, глядя перед собой и будто дожидаясь чего-то. Наверное, как что-нибудь упадет с неба и изменит мою жизнь. В салон попадали капли дождя, но я и так уже вымокла.
Выйдя наконец из машины, я встала на цыпочки и заглянула в окно гостиной. Похоже, телевизор выключен. Сейчас уже так поздно, что Ибен, похоже, легла спать, а Тур только рад не слушать бормотанье телевизора. Будь его воля, он включал бы телевизор только во время выпусков новостей.
– Все ради тебя, доченька, – говорит он, когда она сидит перед телевизором, и гладит ее по светлым волосам.
Тур всегда был ей хорошим отцом. Разумным, но терпеливым. Это терпение – будто теплый карман, в котором сидит его маленькая семья.
Вообще-то странно, что он мне сегодня столько раз звонил. Прежде, когда я отправлялась проветриться, Тур такое не вытворял. Даже в тот раз, когда я переночевала в кемпинге, а домой вернулась лишь наутро. Опыт подсказывал ему, что я вернусь. И все, что от него требуется, – это включить свое обычное терпеливое «я» и ждать.
На входной двери висит табличка, которую Ибен смастерила в школе. Три улыбающиеся рожицы – двое взрослых и одна детская – и наши имена, выведенные по-детски квадратными буквами. Возле рожиц – большое дерево. Его Ибен наверняка помогла нарисовать учительница. «Семья Линд». Я погладила табличку. Мне очень хотелось бы понять тех матерей, которые говорят, что ради своего ребенка готовы на всё. Я и сама нередко это повторяю, вот только не сказать, чтобы искренне. Маленькие пузырьки любви никуда не делись: гордость за то, что ей многое удается, тревога, когда Ибен болеет… А вот более глубокой связи нет. Готова ли я ради нее броситься под поезд или выйти на медведя? Не уверена.
Похоже, Ибен сама убрала свою обувь – надо же, впервые! Возможно, она все же прислушалась к моим словам, все-таки девочка уже взрослая. Я улыбнулась и открыла шкаф, но обуви так не обнаружила. Куртки на крючке не было, на стуле она не валялась, и на подставке для обуви, куда Ибен клала куртку, когда была маленькой, ее тоже не было. Неужто она так разозлилась, что прошла в свою комнату не раздеваясь? Тур сидел на кухне. Когда я вошла, он поднял голову и посмотрел на меня. Телефон лежал рядом с ним на разделочном столе. Перед Туром стояла пустая чашка из-под кофе. Вид у него был встревоженный. Кожа будто посерела, на лбу залегли глубокие морщины. Я посмотрела в его голубые глаза и на глубокие залысины, которые самому ему не нравятся, хотя они, пожалуй, его красят. На Туре были чуть великоватые ему очки,
