ним, руки целовать.
– Вань, да мы ж тебе пальто с воротником купим! А я себе ботики. И сестра ходит, сапоги прохудились. Да неужто вы купите?
– Да, сейчас отсчитаю деньги.
– Вань, ну давай подарим еще!
И он покупает, и одну картину они ему еще дарят. Это Оренбургский театр, которого он делал оформление, потрясающая работа.
Так мы с ним познакомились. Потом Костаки хотел им помочь, но покупал все по 200–300 рублей. И тогда он сказал Мясникову: «Надо помочь – такие вещи пропадают, по 200–300 рублей». Была одна работа, они очень хотели мне ее подарить – вроде какую-то роль в их жизни сыграл. Я пришел. Серая, потрясающей красоты вещь.
– Володечка, я бы с радостью ее подарил, но у Зиночки вся родня раздетая, возьми хоть в рассрочку за 150 рублей.
А откуда у меня тогда деньги такие? Не возьмешь нигде. Потом эта работа попала в собрание Костаки. А когда Кудряшов умер, Мария Вячеславовна Горчилина, у которой Комисаренко жил, сказала мне:
– Володь, знаешь, какая история, ты хоть с ней поговори. Она звонит и говорит:
– «Мань, я иду к Ванечке, я жить не хочу, без него мне жизнь не нужна просто. Я купила пирамидолу, намбуталу, говорят, если размешать все, этого мне хватит – вдруг меня оживят».
– «Зин, ну что ты, Ваня тебя подождет! Живи пока, на кладбище к нему ходи».
И в один прекрасный день она узелки собрала, всем написала кому чего, что в Третьяковку, выпила – и все. Через года полтора-два.
«Мадам» Горчилина-Раубе – яркий осколок старомосковской жизни, дворянка из Вхутемаса, изящная, изысканная, хозяйка салона – в Нукусе есть довоенный ее портрет.
У Горчилиной был уголок наверху в доме на Петровке, потом их выселили и переселили в дом, где жил Брежнев, на Горького, дали трехкомнатную небольшую квартиру с большой кухней. Жил у нее Зенон Петрович Комисаренко – тоже уникальное явление прошлого, мультипликатор, нарисовал «Муравей и стрекоза». У меня одна работа его есть, Махрова подарила. Человек он был особый, вечно мы ему рубашки, пальто, ботинки у кого-то подбирали. Года с 62-го по 70-й мы с ним общались. А жена у Комисаренко была бабища чудовищная.
– Да я порисовать хочу.
– Я тебе порисую, бери мешок, иди на рынок.
И он идет на рынок, кто луковицу даст, кто морковку, побирался.
Потом умер художник Михаил Кузнецов, его друг, и он его хоронил, там вообще никаких денег не было, надо было помочь продать его работы, чтобы деньги вернуть. Работ нет, все досталось Комисаренко. Какие-то работы были проданы, все остальное было в подвале у скульптора Кашина, отца Тани Кашиной. Подвал затопило, и все погибло.
У Лиды была его работа, женщина с дочкой и кошкой.
Была, но без портретов стахановцев. Если у нее картина сохранилась, имеет смысл писать статью о Кузнецове. А у него был уникальный соц-арт. Он брал выдающихся стахановцев, которых печатали в газетах и награждали орденами Ленина – такие свинцовые герои труда, здоровые, ничего в них плохого нет, они герои. И вот он брал газеты, рисовал их, и у всех троих ордена Ленина, а внизу
