наставников. В свою очередь, русские писцы, вместо того чтобы усерднее налечь на грамматическое учение и освоить все необходимые книжному человеку премудрости, отмахиваются от греческих наставлений и саму грамматическую науку называют не иначе как «эллинские борзости». Более того, эти русские писцы даже самих своих учителей пытаются уличить в невежестве и незнании грамматики. Ученые наставления их считают еретическими и решительно отвергают их «грамматические хитрости и философство»[17].
Может показаться, что невежественные люди протестуют против сложностей иноземной учености. Но если мы внимательно рассмотрим вовлеченную в этот исторический спор аргументацию сторон, то легко заметим, что аргументация русских книжников выстраивается и удерживается не силой эмоционального отторжения сложного иноземного знания, а теоретически определенной позицией. Суть спора определил инок Савватий в своих челобитных к царю. Он писал, что греческие учителя «мелкой грамматике» противопоставляют «совершенное учение грамматики». Это различение на «мелкую» и «совершенную грамматику» было принципиальным для русских книжников, потому что «мелкая грамматика» требовала соответствия языка его же собственным имманентным законам, которые были созданы людьми. А «совершенное учение грамматики» – Богом данное и содержащееся в Священном Писании. Греческая познавательная установка, которой соответствовала «мелкая грамматика», давала возможность разложить язык на составляющие его части, быть уверенным, что это создает условия для понимания языка и алгоритм реконструкции его законов. А сформулированные таким образом законы позволят продуцировать бесконечное число текстов, не имея никаких существенных ограничений.
«Коварством» называл такой подход Ив. Вишенский[18]. Для русских книжников была очевидна иллюзорность такого подхода. Они знали, что человек, говорящий по законам языка, не властен над смыслами, которые этот язык порождает. По законам языка можно сказать многое, но всегда будет тайной, что в конце концов сказалось. Поэтому на Руси культивировали иной подход к языку. Петр Скарга пишет, что никто не может понимать русский язык в совершенстве, ибо никто не говорит на нем, точнее никто из людей не говорит на нем[19]. «И грамота руская нiкiмъ не явъленна, но токмо самим Богомъ Вседъеръжителемъ, Отцемъ и Сыномъ и Святымъ Духомъ», – пишет его современник[20]. Эти высказывания с очевидностью говорят, что в русской культуре было особое представление и о языке, и о допустимых методах работы с ним.
Прежде всего язык представлялся как уникальный Божественный дар. Русский язык понимался не как язык среди других языков, а единственно возможный для русского человека. Это тот язык, на котором с нами говорит Бог. Поэтому искать человеческий закон для Божественного языка было бы и бессмысленно, и кощунственно. Бог и Божественный язык уже сами по себе есть
См.: М. Грек «Сочинения». Пр. Соб.,1862 г., ч. 1, N 1–4.
См.: Вишенский Ив. Сочинения. М.-Л., 1955. С. 23.
Петр Скарга Русская историческая библиотека У11, стлб. 485–486.
Цитата по книге В. Ф. Мареша «Сказание о славянской письменности». М.-Л., 1963. С. 176.
