несостоявшимся завтраком, молодо, звонко позвала: – Валерий Петрович, вставай! Поехали лечиться.
Он послушался.
Свирин бегал по кухне от вешалки и полки с обувью к дивану, к стоявшей у обеденного стола маме. В комнату за какими-то вещами. Натягивал на отца теплые штаны, носки, помогал одеваться маме. Клал что-то в сумку, кивал, отвечал, не слыша, что отвечает. В ушах гудело, пол выдергивало из-под ног.
Вернулся врач с водителем и мягкими носилками.
– Так, ложитесь.
Мама попятилась:
– Я сама… сама выйду. Его, – кивнула на отца, – надо.
Свирин и водитель взяли отца под руки. Водитель, приблизительно ровесник Свирина, тоже с брюшком, тоже лысоватый, приговаривал ласковым голосом:
– Вот сюда, так, осторожненько… Головой к дверям. Хорошо-о…
Понесли. Было нетяжело.
Свирин боялся, что где-нибудь зацепятся, не войду в дверной проем, но стоило потянуть ручки друг к другу, и носилки становились у́же, отец почти утопал в них.
Спустили с крыльца. Чича залаяла. Лай быстро перешел в подвывание.
– Фу! – крикнул Свирин. – Перестань!
И в калитку вписались хорошо. Вот и машина.
– Так, опускаем.
Опустили на землю, на сухие травинки, рыжеватые березовые листья. Отец смотрел в небо. Потом заметил Свирина, потянул углы губ вверх, пытаясь улыбнуться. Свирин тоже попытался улыбнуться, а может, и улыбнулся, кивнул, подбадривая.
Водитель стал раскрывать задние дверцы машины. Лязгало, щелкало. Свирин глянул направо, налево. Улица была пуста, тиха. Только Чича скулила в будке. Вот снова залаяла, но не зло, а как-то жалобно, с обидой. Скорее всего, маму выводили из дома.
На улице серый сумрак. Свирину показалось, что уже вечер. Глянул на часы. Нет, всего-то семь минут первого. Но теперь так до февраля, и даже в ясные дни солнце будет проползать по самому краю неба, то и дело скрываясь за огибающими село холмами.
– Поднимаем, – сказал водитель, – и аккуратно вот в эти пазы.
Подняли, вставили. Взгляд Свирина уперся в подошвы отцовских ботинок. Вернее, полусапог. Теплых, кожаных, на молнии. Новых. Летом подарили со старшей дочкой ему на день рождения. Дочку уговорил приехать. Хоть навестила их перед этим… И как удар током: а ведь, наверное, дарить обувь – плохая примета. Как же он не посмотрел, не проверил. Вслед за ударом нахлынуло, обдало как кислотой: он виноват.
Глупости. Не связано это. Тапочки нельзя, а ботинки… Родители почти не покупают одежду, донашивают, и у отца те зимние ботинки были все облупившиеся, в трещинах. Свирин предлагал и слышал в ответ: «Да зачем? Куда мне в новых? Нормальные…»
Вот и мама. Ее держат врач и врачиха. Или кто она, фельдшер, медсестра?.. Какая разница…
И с какой стати такие вопросы приходят сейчас? Сейчас другое важно. Другое. У самого, что ли, слабоумие, или с ума сходит?.. Да нет, это самозащита. Отвлекает мозг на другое, чтобы действительно не свихнуться, не рухнуть в истерике, сознание не потерять.
– Ну, сынок…
