прекрасно! Хотя скалы в миле от тебя, чуть выглядывающие из воды, опасны для судов, как зубы голодной акулы, для пловца! А может быть, ты – лишь мираж, или призрак?! А может быть, это моя галлюцинация, или моё сновидение?! – восклицал изумлённый Ильич, пока набежавшая волна сильно не накренила судно, и он не бултыхнулся за борт.
Очутившись в воде, Ильич больше не сомневался в реальности открытой им земли, а усиленно плыл к ней, для обретения твёрдой почвы под ногами, и связывая с ней, а не с «ветреной» бригантиной надежду на спасение. Чтобы легче было плыть, он разделся в воде до плавок, а в плавки засунул парабеллум.
«Новый остров, а возможно, чем чёрт не шутит, и новый материк?! Но что бы там ни было, а ты – земля-матушка! И пусть родная матушка моя покоится на Волковом (Волковском) кладбище, а меня – „матёрого человечища“, сюда занёс „Морской волк“, но я надеюсь, что ты не окажешься для меня кладбищенской землёй, и не зарою в этой земле я свой талант и гениальность! Стань моей точкой опоры, с которой я подниму свою жизнь к новым вершинам, а всё мироздание переверну на свою сторону! Стань моим „Араратом спасения“!!!» – подбадривал он надеждой, как допингом, выбивающийся из сил организм. Неожиданно, он увидел два, гигантских размеров, белых тела, его настигающих. Две белые акулы принялись делать вокруг него плавные круги. Ильич похолодел от ужаса настолько, что ему показалось, будто он плывёт в Северном Ледовитом океане, но спасительного льда не было. Не под рукой, так под причиндалом у него был не полностью разряженный парабеллум, но нужен он ему сейчас был как собаке пятая нога, впрочем, и плыл Ильич по-собачьи, но страстно не желал себе ни собачьей, ни иной смерти в акульей пасти.
«Проклятые кархародоны, вы опаснее беляков и даже кабанов!! Нет, не в бой вступать надо с вами, а заключить мир, похлеще „Брестского мира“, даже если ради спасения своей головы, придётся пожертвовать своей ногой и рукой!! Пусть не Орфей я, но и я голоса своего не пожалею для услаждения вас!» – лихорадочно, решил Ильич, и попытался спеть нечто умиротворяющее-любовное:
– Акулинушка, рыбка моя!
Как прекрасна улыбка твоя!
Тело белое, словно снежок!
Ты отдайся мне, милый дружок!
Моё сердце возьми ты в залог!
Не мило тебе сердце моё?!
Заберёшь, всё, что было твоё,
И, вдобавок, получишь ещё!
Не лишай только жизни меня,
Мне тосклива и смерть без тебя!!!
Если ж нет, то наплюй на меня!
Не бери ты ни в голову, ни в рот,
И ни в тело: моё архитоксичное тело,
И мою убойную главу-у-у! —
пропел он первое, что пришло на ум! Но осёкся, ибо видно было, что песнь или не затронула ни одного акульего сердца, как она, возможно, затронула бы Акулинье сердце, или затронула, но не так, как хотелось бы Ильичу, а праведным гневом. Акульи круги быстро сжимались вокруг него, и ему показалось, что они уменьшаются столь же быстро, как затягивается петля
