ядра от давления разрывался будто ткань и рассыпался бесформенной ватой опилок под ноги лагерным доходягам. Они смотрели на свет в окне камеры, который заливал все поля, все леса, всю Землю, и освещал путь кораблям, на палубах которых стояли генералы, подтянутые, с блестящими пуговицами на манжетах, которые управляли экспедициями, разыскивающими волшебных русалок на неоткрытых архипелагах, и, слушая потом их песни, смотрели на большие цветные карты, смотрели на компасы, а компасы вертелись, как лопасти средневековых мельниц и завораживали взгляд, увлекая за собой в центр чего-то самого важного, самого сокровенного. Так, от напора и беспорядка образов, все эти картинки смешались в нем в серый туман, как бывает, когда мешаешь акварель, и пестрая жижа, мазок за мазком, обесцвечивается до серой кляксы.
Всё это было похоже на тревожный сон в похмельный полдень, когда от жары задремал на садовом кресле, прикрыв лицо соломенной шляпой. Запомнить эту толчею всего на свете, разумеется, нельзя. В качестве осадка осталось в памяти только любопытное школьное воспоминание, в котором он смотрел, как солнечный свет падал на школьные парты через дрожащий на ветру белоснежный тюль. Манжеты слегка сдавливали запястья, комната и предметы вокруг были большими, – больше, чем обычно. Почти все ребята смотрели на доску, и он тоже отвлекся от игры света, стал смотреть и внимательно слушать учителя. Ему надо было узнавать букву А. Отличать А от Л и Н от И. Это было очень трудно. Прописные буквы очень сильно отличались от строчных. Потом учительница учила считать, умножать, делить. И это тоже казалось очень трудно и непонятно. Она исписала всю доску. Когда зазвенел звонок, она взяла мокрую тряпку и стерла все с доски, доска осталась чистая и пустая. Ребята позвали его на перемену, и все выбежали на улицу, забыв всё, что было написано на этой доске. И он выбежал на улицу и бежал со всеми вместе без оглядки, торопился навстречу чему-то вместе со всеми, и не заметил, как споткнулся. Мягкая земля ударилась о него глухим пластом, и стало совсем темно, смех детей внезапно заглох, как будто он провалился в колодец. Он пытался открыть глаза, но ничего не вышло. Пошевелиться тоже не получалось. И он было испугался, но вдруг приятный, знакомый голос начал считать от десяти до одного. Сначала откуда-то издалека, будто из другой комнаты, потом все ближе и четче, пока не прозвучало: «Один! Открыли глаза!»
Курносое лицо нависало над Леонидом Андреевичем, теплые руки гладили его плечи. Он растерялся. Ему было и весело, и легко, и хорошо, но от чего – он не понимал. Только шорох, – гипнолог развернулся, размеренно дошел до стола и сел за него, придерживая болтающийся пиджак. Кабинет ничуть не изменился, но казался теперь незнакомым. Все вокруг стало более ярким, хотя по прежнему едва горела одна лампа. Как будто ни кресел Леонид Андреевич никогда не видел, ни закорючек обоев, ни ковров, ни этого странного приятного человека за столом. Курносый гипнолог улыбался, один его глаз слегка прищуривался. Ему
