забеспокоилась, заговорив о настоящей войне с гернийцами, такой, какой, по их разумению, должна стать война. Нет, поправил я себя – по «нашему» разумению. Я ведь все еще герниец, разве нет?
Было непросто определить, кто я теперь. Я даже не мог решить, как о себе думать – «я» или «он».
Мое другое «я» казалось мне пугающе загадочным. Я не знал, что он уже сделал по приказу магии и на что способен. Неожиданно я понял, что это не совсем так. Он отдал столицу Гернии спекской чуме, он сознательно заразил моих товарищей-кадетов в Академии каваллы, наполовину сократив целое поколение будущих офицеров. Если он способен на это, то перед чем же остановится? Неужели это безжалостное существо – на самом деле часть меня, которую древесный страж отделила и наделила магией? Если бы он остался во мне, неужели и я был бы способен на такие ужасные, предательские поступки? Или та часть меня, которую я считаю собой, смогла бы сделать его лучше, уравновесить его воинственную природу философскими и этическими принципами? Может, он лучший солдат, чем я, потому что его обременяет только верность «его» народу и делу?
Может быть, он именно такой солдат, каким хотел бы видеть меня отец?
Подобные мысли совсем не ободряли меня, особенно теперь, когда я был заключен в спящее тело своего врага. Я попытался представить, что у меня есть свобода выбора. Ведь я помешал ему убить Эпини! Значит, какая-то власть над ним у меня есть. А еще я успешно заставил его услышать мои мысли. Значит ли это, что я могу на него влиять? Или даже, как верит Эпини, однажды снова над ним возобладаю?
Я попытался почувствовать свое тело, как прежде: щекотку листьев на коже, волосы Оликеи, падающие мне на лицо, теплый комочек свернувшегося за спиной Ликари. Все это я ощущал, но, когда попытался пошевелить рукой или поднять ногу, ничего не вышло. Единственное, чего мне удалось добиться за этот вечер, пока они спали, – это сосредоточиться на прикосновении волос Оликеи к моему лицу. Мне было щекотно. Лицо зудело. Хотелось отстраниться. Это раздражало. Я ныл и донимал этими мыслями спящего мальчика-солдата, пока наконец он не поднял с тихим ворчанием руку, чтобы отбросить ее волосы с лица. Мне удалось!
Или же он просто сам, по собственной воле, убрал то, что ему мешало? Кто знает.
Когда стемнело, они заворочались, сначала Ликари, потом мальчик-солдат и Оликея. Им не нужно было много времени на сборы. Оликея и Ликари покинули перебирающийся на зимовье народ в спешке, торопясь ко мне на помощь. У нее на бедрах висел ремень с инструментами и кармашками. Мальчик наполнил водой мех. У нас было теплое одеяло, прихваченное мною из хижины. Оликея приберегла немного жареной рыбы и корней в плетеной сумке. Мальчик-солдат зевнул, потянулся и потер лицо, потом раздраженно поскреб небритые щеки.
– Пора в путь, – сообщил он им. – Идите со мной.
Ребенка он взял за руку, но, похоже, решил, что Оликея сможет последовать за ним сама. Я недоумевал, каким образом
