ни приподнятых бровей, ни искривлённого ужасом рта.
Вдруг раздался короткий смешок:
– Т-ты, наверняка, шутишь? Верно? – в надежде спрашивал он.
Однако Ранимова промолчала. Глаза постепенно стали наполняться слезами, а брови, приподнимаясь, – выражать немалую боль. Губы чуть дрожали, чёрные угольки зрачков расширялись. Отец, осознав, что чаяний уже не осталось, изменился в выражении лица: брови поползли вверх, улыбка спала, изуродовав физиономию горестным изумлением. Но не прошло и минуты, как мужчина скрыл из виду эту гримасу, потупив голову пред дочерью.
– Я хотела вам всем рассказать, но ты первый…
– Стой. Стой, – вторил он мягким, чуть громким, баритоном, – никто не должен знать. Особенно мама, понятно?
– Л-ладно, – соглашалась дочь.
– Т-ты… ты понимаешь, что ты сделала? А если ты повредила что-то? А если ты заболеешь?
– Что? Нет, ни в коем случае! – звонко отнекивалась она.
– Хорошо… Хорошо. Но когда? Когда ты сделала?
– Несколько недель назад…
– А почему я только сейчас узнаю, м? – чуть вспылил отец.
– Я…
– Ладно мать, но мне почему не рассказала? – перебил Ранимов.
Внезапно их разговор затих. Они хотели что-то друг другу сказать, но по неведомой причине не могли. Девушка, не найдя оправданий, не найдя нужных и правильных слов, от стыда склонила голову, в то время как отец только и ждал, когда его дочь снова поднимет глаза.
– Ты убила его? – через некоторое время уже более мягко задал нелепый вопрос Александр.
Тело Ранимовой вмиг стало содрогаться от девичьего плача. Отцовские глаза намокли. Ранимов, с привычной ему добротой, привстал и обнял её.
– Не бойся, – молвил он, – всё будет хорошо. Я обещаю.
«Всё будет хорошо», – повторялось у ней в голове. Такие наивные и даже простоватые слова, но как же они смогли обрадовать! Эти три слова она, верно, и хотела услышать на протяжении сего мрачного периода жизни, где будущее поистине стало миражом, с каждым днём протяжно и уверенно исчезающим.
Плач Марии был громче, но в его нотах слышалась радость, вопреки сковавшему душу стыду. Ранимова нашла крепкую опору, ещё одно искреннее понимание и более – надежду. Надежду на право жить. А отец, с головою погрузившись в горе своего дитя, без слов принимал ребёнка со всеми его тягостными страхами и уродствами.
– А чей это ребёнок? – неожиданно спросил он.
Мария, услышав это и всколыхнув воспоминания о роковой ночи, пуще разрыдалась.
– Ничего страшного, – молвил клеймящий себя за сказанную глупость отец.
Он гладил её по голове, прижимал к своей сильной груди, которая закроет собою, наверное, весь мир. Прошла минута душевности и великой силы человеческой души, Александр привёл и себя, и дочь в чувства. Он рассмешил её, приободрил. Однако в один момент вся радость исчезла:
