перевязывайте. Хлопец, выйди, – приказал он.
Тот, громыхая, протискался в дверь. В этот момент рама в окне дрогнула. Полковник покосился на черное окно, я тоже. «Стреляют», – подумал я, вздохнул судорожно, спросил:
– Чем это?
– Перочинным ножом, – ответил полковник хмуро.
– Кто?
– Не ваше дело, – отозвался он с холодным, злобным презрением и добавил: – Ой, пан ликарь, нехорошо вам будет.
Меня вдруг осенило: «Кто-то не выдержал истязаний, бросился на него и ранил. Как иначе?..»
– Снимите марлю, – сказал я, наклоняясь к его груди, поросшей черным волосом. Он не успел отнять кровавый комочек, как за дверью послышался топот, возня, грубый голос закричал:
– Стой, стой, черт, куда…
Дверь распахнулась, и в комнату ворвалась растрепанная женщина. Лицо ее было искажено, словно ей было весело. Лишь после, много времени спустя, я сообразил, что крайнее исступление может выражаться в очень странных формах. Серая рука хотела поймать женщину за платок, но сорвалась.
– Уйди, хлопец, уйди, – приказал полковник, и рука исчезла.
Женщина остановила взор на обнаженном полковнике и сказала сухим бесслезным голосом:
– За что мужа расстреляли?
– За що треба, за то и расстреляли, – отозвался полковник и страдальчески сморщился. Комочек все больше алел под его пальцами.
Она усмехнулась так, что я не смог отвести взгляд. Я никогда не видел таких глаз. Она повернулась ко мне и спросила:
– Вы доктор?..
Я не удержался, судорожно кивнул и молча ткнул пальцем в рукав, в красный крест.
Женщина покачала головой. Глаза ее расширились.
– Ай-яй-яй! Какой же вы подлец, доктор… Вы в университете обучались и с этой рванью… На их стороне и перевязочки делаете?! Он человека по лицу лупит и лупит. Пока с ума не свел… А вы ему перевязочку делаете?..
У меня помутилось перед глазами, даже до тошноты, и я почувствовал, что как раз сейчас и начались самые страшные и удивительные события в моей злосчастной докторской жизни.
– Это вы мне говорите? – спросил я и почувствовал, что дрожу. – Мне?.. Да вы знаете…
Но она не пожелала слушать, повернулась к полковнику и плюнула ему в лицо.
Тот вскочил, крикнул.
– Хлопци!
Когда ворвались, он сказал гневно.
– Дайте ей двадцать пять шомполов. А если кто хочет, можно и без шомполов».
Что случилось дальше, я долго пытался забыть. Прошло семь… нет, восемь лет, а я до сих пор помню подробности той чудовищно февральской ночи.
И рад бы забыть!
Я не выстрелил. Все остальное случилось в точности, как и тогда на окраине Киева, в штабе пьяных, одуревших от крови и страха сечевиков.
…Сижу за столом, пытаюсь разделаться с прошлым. Рука подрагивает, я пишу ложь, и эта ложь называется литературой.
