видится и по сию пору; теперь это – чопорные седовласые князья и бароны. Неужели перед ним его собственный образ? Веселые, смеющиеся глаза, мундир с золотым позументом, треуголка под мышкой…
Как только он узнал себя, возникло искушение тайком унести фотографию, и он шагнул было к полке, но тут же устыдился своего намерения.
Плечи старухи все еще подрагивали от приглушенных рыданий, он смотрел на нее с высоты своего роста и проникся вдруг чувством искреннего, глубокого сострадания.
Грязные космы уже не внушали брезгливого ужаса, и он робко, словно боясь собственной дерзости, погладил старуху по голове.
Это как будто успокоило ее, и она постепенно затихла, точно убаюканное дитя.
– Лизель, – вновь заговорил он почти шепотом, – ты только не подумай… э-э… Я понимаю, тебе плохо. Но ты же знаешь… – он с трудом подыскивал слова, – сейчас война… И всем нам приходится голодать. – Он смущенно откашлялся, чувствуя, что врет, поскольку голод был для него сугубо теоретическим понятием, что ни день, ему «У Шнелля», помимо прочего, тайком совали под салфетку свежеиспеченную соленую соломку из первосортной муки. – Ну так вот… теперь я знаю, как тебе туго, но ты не отчаивайся, я… помогу тебе… Как же иначе?.. А война… Что война?.. Не сегодня завтра войне конец, – он старался придать своему голосу предельно бодрое звучание, – и ты сможешь опять зарабатывать… – Он осекся, вспомнив, чем она жила. Кроме того, о «работе» в данном случае говорить было более чем странно. – Да… зарабатывать по-прежнему, – вполголоса закончил он фразу, не найдя подходящего слова.
Она прильнула к его руке и молча поцеловала ее. Флюгбайль почувствовал, как ладонь увлажнилась слезами. «Ну полно тебе, оставь», – вертелось у него на языке, но он, не вымолвив ни слова, растерянно огляделся по сторонам, будто из опасения обнаружить свидетелей этой сцены.
Какое-то время оба молчали. Потом она что-то забормотала, но он почти ничего не понял.
– Я-а-а-а благодар… – сквозь рыдания произнесла наконец старуха, – я благодарна тебе, Пинг… тебе, Тадеуш. Только ради бога, никаких денег, – торопливо продолжала она, словно упреждая его новые великодушные порывы, – я ни в чем не нуждаюсь. – Она резко выпрямилась и повернулась к стене, чтобы он не видел искаженного гримасой страдания лица, но еще крепче, почти судорожно сжала его руку. – У меня все хорошо… Я так счастлива, что ты… не погнушался мною… Нет, правда… у меня все хорошо… Знаешь, до чего страшно вспоминать былое. – Ее снова душили рыдания, и она коснулась рукой горла, будто желая облегчить дыхание. – Но уж совсем беда, если не можешь состариться.
Пингвин испуганно вздрогнул, решив, что старуха бредит, но, когда она заговорила спокойнее, до него постепенно дошел смысл ее слов.
– Когда ты вошел, Тадеуш, я почувствовала себя прежней, я вновь стала юной – той, которую ты любишь. И такое со мной часто бывает. Иногда забываешься чуть не на четверть часа. Особенно на улице. Идешь и не знаешь, какая ты на самом деле. Кажется, люди смотрят на тебя,
