иначе… Если они вдруг звереют и бросаются друг на друга, словно разъяренные тигры, думаешь, тут обходится без авейши?
– А по-моему, они делают это из особого воодушевления, например, какой-нибудь идеей.
– Но это и есть авейша.
– Стало быть, воодушевление и авейша – одно и то же?
– Нет, сначала – авейша, воодушевление – уже следствие… Обычно не замечают, как совершается авейша. Чувствуют лишь воодушевление и потому думают, что оно возникло само собой… Говорю тебе, есть разные виды авейши… Иные люди способны сотворить с кем-то авейшу одной только своей речью. А речь – тоже авейша, хотя и в более естественном виде… Но с человеком, который полагается лишь на себя самого, никто на свете не может проделать авейшу. Никакой эвли и никакой шаман.
– И ты полагаешь, что эта война – тоже порождение авейши?
Мулла с усмешкой покачал головой.
– Или вызвана каким-то шаманом?
Снова молчаливая усмешка.
– Тогда кем же?
Мулла Осман пожал плечами. Поликсена догадалась, что у него нет охоты углубляться в этот вопрос, в чем ее окончательно убедил уклончивый ответ:
– Лишь тому, кто верит в себя и поступает обдуманно, не грозит авейша.
– Ты мусульманин?
– Н… нет, не совсем… Ты же видишь, я пью вино.
При этом он пригубил из своего бокала.
Поликсена откинулась на спинку стула, молча вглядываясь в спокойные черты своего соседа. Круглое, гладкое лицо человека, не ведавшее ни страстей, ни треволнений. «Авейша?! Что за странное суеверие? – Она отхлебнула чаю. – Интересно, что он ответил бы, спроси я его, может ли авейша творить образы? Господи, что это я? Ведь он всего лишь конюх или кто-то в этом роде». И она разозлилась на себя за то, что так долго слушала его. Еще больше уязвляла другая мысль: ни с кем из родственников ей не случалось вести столь интересную беседу – а это оскорбляло ее чувства, ее аристократическое достоинство. Поликсена прищурилась, чтобы он не заметил, как неотрывно она наблюдает за ним. «Будь он в моей власти, я велела бы отсечь ему голову!» – твердила она про себя, дабы залечить ссадину, нанесенную ее высокомерию, но ничего не получалось.
Чувство лютой жестокости могло разыграться в ней только об руку с любовью или сладострастием, а этот азиат, будто незримым щитом, отражал и то и другое.
Поликсена подняла глаза и увидела, что, пока они разговаривали, в конце длинной комнаты образовалась тесная группа молодых людей из прислуги. Они, хоть и старались не шуметь, были, однако, чрезвычайно возбуждены.
До нее донеслись кое-какие слова: «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей!» Ораторствовал парень, на которого за столом так многозначительно поглядывал русский. Это был парень с застывшим взглядом, без сомнения, пражский чех, по-видимому очень начитанный, он так и сыпал социалистическими лозунгами вроде: «Собственность – это воровство».
Ропот
