как у птицы.
– Вы старший лейтенант. Мы вас инженером посылаем. С инженерами у нас сейчас хуже всего. – И, почесав карандашом переносицу, добавляет: – Вам всем, между прочим, кроме товарища, который в сто восемьдесят четвертую направляется, имеет смысл подождать здесь. Ночью из шестьдесят второй представитель приедет за лопатами, вы с ним и поедете. Расположитесь пока где-нибудь здесь, под осинками.
Мы уходим под осинки.
– Ты пешком пойдешь? – спрашивает Игорь.
– Дойду до регулировщика, а там посмотрю.
– Я тебя провожу.
Я прощаюсь с Шапиро, Пенгаунисом и Самойленко. Седых долго мнет своей шершавой ладонью мою руку.
– Мы еще встретимся, товарищ лейтенант.
– Обязательно, – нарочито бодро, как всегда при прощаниях, отвечаю я. Я бы с удовольствием взял его в свой взвод.
Через несколько минут он догоняет нас.
– Возьмите мой портсигар, товарищ лейтенант. Вы свой так и не успели кончить. А у меня хороший – двойной.
Он сует мне в руку прозрачный желтый портсигар таких размеров, что я даже не уверен, влезет ли он в карман, – в него добрых полфунта табаку влезет. Опять жмет руку. Потом Валеге, потом опять мне.
Мы молча доходим до регулировщика.
– Сто восемьдесят четвертая еще не проходила. Какой-то саперный батальон недавно шел, а так всё машины, – говорит регулировщик, немолодой уже, с рыжими жидкими усами и большими, торчащими, запыленными ушами.
Мы садимся в кузов разбитой машины и закуриваем. Солнце зашло, но еще светло. На западе, над Сталинградом, небо совсем красное, и трудно сказать, отчего это – от заходящего солнца или от пожара. Три черных дымовых столба медленно расплываются в воздухе. Внизу они тонкие, густые и черные как сажа. Чем выше, они все больше расплываются, а совсем высоко сливаются в сплошную длинную тучу. Она плоская и неподвижная, и хотя в нее поступают все новые и новые порции дыма, она не удлиняется и не утолщается.
Вот уже более двух недель стоит она такая – спокойная и неподвижная – над горящим городом.
А кругом золотые осинки на черном фоне, тонкие, нежные. По дороге проезжают машины. Останавливаются, спрашивают, как проехать на 62-ю переправу или хутор Рыбачий, и едут дальше. Дорога широкая, разъезженная, вся в ромбиках и треугольниках от шин. Трудно понять, где ее края и куда она заворачивает. Ощетинившийся указательный столб когда-то, должно быть, стоял на обочине. Сейчас он на самом фарватере, и кто-то на него уже наехал. Он накренился, и табличка с надписью «Сталинград – 6 км» указывает прямо в небо.
– Дорога в рай, – мрачно говорит Валега. Оказывается, он тоже не лишен юмора. Я этого не знал.
Подходит регулировщик.
– Во-он журавли полетели, – тычет он грязным корявым пальцем в небо. – Никакой войны для них нет. Табачком не богаты, товарищи командиры?
Мы даем ему закурить и долго следим за бисерным, точно вышитым в небе,
