души и ума.
Размеренный ход, протекание мыслей
в простом полумраке задёрнутых штор,
где свечи, уют, сокровенные смыслы,
мелодии птиц, сямисэна средь гор.
Блаженное действо в апрельском потоке
так быстро идёт, а порою летит.
И в мир заоконный, чужой и далёкий
из рая придётся вот-вот выходить…
Наталии Воронцовой
Бабьё
Одни могут только любить и лелеять,
вторые – дарить лишь безжалостный секс,
а третьи – корыстничать, будто бы змеи,
иные – страдать, как актрисы из пьес,
другие – рожать, как в селе свиноматки,
шестые – по-свински, бесправедно жить,
седьмые – стоять у плиты, шить заплатки,
восьмые – лишь жалобно блеять и ныть,
девятки – бесплодничать, будто бы кружки,
десятые – требовать лучших даров,
инакие – рабски сидеть у кормушки,
а дюжины – верить в бумажных богов…
Они таковы. Их печатные толпы.
Бабьё – манекены в духах и пальто.
Штамповки. Немытые банки и колбы.
Я – сумма их всех, а порой я – никто…
Бездыханное движение
Мне плохо живётся в отравленной почве,
где камни, металлы и черви людей,
удушливый смог и могильные мощи,
гнилые отростки голов и идей,
мыслишки-окурки, раздумья-опилки,
унятая прыть в перегное веков,
мертвецкие лица, сухие затылки,
овалы зарытых, скелетных венков,
пороки, срастившие тяжкие сети,
греховные связи и падальный быт,
родители-мухи, опарыши-дети,
асфальтные реки, но некуда плыть,
кирпичики серые, будто бы мыши,
дерев корневища и ветки рогов…
И всё это движется, будто не дышит!
Мне хочется в небо, где нет никого…
Гражданка-тень
Две комнаты тихо-прохладны.
Не топлена старая печь.
Одежды стары, не нарядны.
Из глаза рассольная течь.
Пристыли мозоли к ладоням,
натоптыши – к пяткам, стопам.
Живу, как лягушка, в затоне.
Не верю иконам, словам.
Вся скрючена тяжкой судьбою.
Без целых костей, без зубов.
Была магаданской рабою
с ужасных тридцатых годов.
Поганы свобода, неволя.
Сипит и чуть
