так произнес:
– Вот возьмем, к примеру, лошадь. Или даже корову…
Все разом повернулись к нему.
– Может, не возьмем? – попытался слабо возразить Каркен.
– Нет, мы возьмем, – поднажал Муссолини, и все, тяжко вздохнув, приумолкли.
– Вот сколько корова приносит телят? – принялся рассуждать Муссолини – и сам же себе ответил: – Одного. Ну двух от силы. Так?
Насвайщики покорно молчали. Они знали: лучше не встревать.
– Лошадь – то же самое. В год одного жеребенка. Это еще максимум.
Пауза.
– А свинья? – выдал наконец Муссолини и обвел всех характерным своим взглядом.
– Что – свинья? – устало отозвался Оратай.
– Она за раз может метнуть с десяток!
– Э-эй, айналайын, – как можно мягче возразил Каркен. – Где ты видел, чтобы казахи разводили свиней?
– Ой, да робеспьер-р т-твою мать, – выругался тепло Муссолини. – Мир ведь не стоит на месте. Прогресс. Все меняется, все движется. Надо же шевелить мозгом. А вы тут все сидите со своим насваем…
Когда Муссолини умер, хоронили всем селом.
Директор совхоза толкнул трогательную речь. Директор школы заплакал. И соседи заплакали. И даже Оратай заплакал. Он оставался последним из той компании насвайщиков.
А потом, когда раздавали по обычаю вещи, кому-то костюм Муссолини достался, кому-то пальто, кому-то маска, а кому-то дымарь…
А вот улей никому не понадобился. Он так и остался стоять в самом дальнем углу сада. Возле старой вишни.
Со временем пчелиный домик осел и скосился набок. Трава обступила его со всех сторон, и он стал походить на хижину, которую оставили гномы.
Смешной такой игрушечный домик. Старый. Потрескавшийся. Пустой…
Кто хоть раз резал себе вены или стоял на краю высотки, кто глотал пачками таблетки или включал газовые конфорки… Короче, кто балансировал на грани, тот меня поймет.
Кого-то спас врач, кого-то сосед, кого-то друг, кого-то просто прохожий.
А меня вот спас Маугли…
Но лучше обо всем по порядку.
Баба Валя – белый колдун – говорила мне, что малодушие свойственно душам порывистым и импульсивным. А еще она говорила, что самоубийство – это грех и человек не имеет права прерывать собственную жизнь. Это – удел господа. Он дал, он и заберет обратно. Таково правило. А тех, кто сам наложил на себя руки, там, наверху, не любят. Потому что они нарушают установленный порядок: у каждого ведь свой черед. Кто нарушает очередность, тому нет божеского благословения. И томятся души внеочередников в приемной у господа, и ждут – что там с ними решат. Ясно одно: хорошего не жди. Отправят к чертям собачьим на сковородку – и жарься там в собственном соку…
Но в тот день я об этом не думал. Меня жгла обида.
Корова наша, дура, забралась в огород и обожралась клевера. Кто-то, видимо, забыл закрыть калитку в саду, вот она и забрела.
