фрагментами. Бледную кожу впалых щёк синеватого оттенка из-за постоянной нехватки кислорода, печальные усталые глаза, в которых читаются то отчаяние и ярость, то смирение и тоска. Но чаще всего вижу нос. Дэня вечно стеснялся своего крупного шнобеля (подарочек его отца, будь он неладен), вечно торчавшего, как комок поднявшегося местами теста, посреди благородного лица. Нынче нос стал тоньше, изящнее. Порадоваться бы такому преображению, но Дэнису не до красоты. Муковисцидоз лёгких. Одно название чего стоит. Как он там, жив ли?
– Мне домой надо! У меня сын умирает!
– Тише, тише ты! Чего разоралась! – резко осадила Армель, крепко держа в своих объятьях и не давая подойти к двери. – Ты новенькая тут, порядков не знаешь. Опять на парализатор нарваться хочешь?
Потом, усадив насильно и крепко держа руку, спросила шёпотом:
– Чего с сыном-то?
– Умирает он. Задыхается. Лёгкие полны жидкости.
– Сердце?
– Нет. Генетическое, говорят.
– Ну, тут ничего не попишешь… Большой? Как зовут?
– Восемнадцать. Дэнис.
– Взрослый уже. И где он?
– Не знаю…
– Как это?
– Его похитили.
– Больного, при смерти?
– Да – больного, да – при смерти, да – похитили!
– Чё орёшь-то? Поняла я. А какого… ты здесь делаешь?
– Хотела доктора Валери найти.
– Фьюить-фью, – присвистнула Армель, – теперь понятно, почему ты здесь. Небось и в Господа нашего Иисуса не веруешь?
– Агностик я.
– Это куда?
– Не уверена, что Он есть.
– Ишь ты, цаца какая! Не уверена она, вишь ли. А што мильоны знают и верят, тебе не указ, да?
– Не помню, кто из великих сказал: «Не стоит руководствоваться мнением большинства. И миллионы мух не уверят меня в том, что дерьмо – это вкусно».
Очнулась лежащей у гладкой, мягкой на ощупь стены с болью в затылке и ссадиной на локте. Надо мной грозной тучей стояла на широко расставленных ногах женская туша. Лицо Армели стало неузнаваемым, искаженное гримасой ненависти и гнева:
– Ах ты, стерва бесстыжая! Нашего Спасителя с говном сравнивать! Пришла в себя, гадина? Слабо, видать, я тебя шандарахнула! В следующий раз ваще убью, Дева Мария, прости меня грешную, – внезапно переходя со свирепого тона в смиренный, добавила она, крестясь на оконную решётку.
– Успокойтесь, вы, прошу вас. Извините, вовсе не хотела оскорбить ваши чувства. И Господа тоже, – добавила я на всякий случай.
– Ладно. Живи покуда, – женщина помогла мне встать. – Болит?
– Ничего. Переживу.
– Нет тут твоего Валери. И никогда не было. Его, видать, давно уж нет. Без толку вы все сюда едете.
– «Вы»?
