на которое любуются небеса, обладает проникающей силой батальонов белокурых воинов, которые отымели нас 14 июня 1940 года медленно, степенно, отвернув глаза, шагая в пыли под палящим солнцем. Но они – всего лишь отражение Миньона, изогнутого и напряженного. Их окаменелость не позволяет им стать очарованными котами.
Я закрываю глаза. Дивин: тысячи пленительных очертаний, которые изначально были моими глазами, ртом, локтями, коленями, уж и не знаю чем. Они говорят со мной: «Жан, какое счастье жить в теле Дивин и быть одной семьей с Миньоном».
Я закрываю глаза. Дивин и Миньон. Для Миньона Дивин всего лишь случайность. Если он вдруг и подумает о ней, то поведет плечами, чтобы избавиться от этой мысли, стряхнуть ее с себя, как если бы эта самая мысль была когтистым драконом, взобравшимся ему на спину. Но для Дивин Миньон это все. Она заботится о его члене. Она неистово ласкает его, и нежные прозвища, к которым прибегают порой почтенные люди, желающие порезвиться: Малыш, Младенец в колыбельке, Иисус в яслях, Уголек, Братик, хотя она их и не произносит вслух, приобретают особый смысл. Ее сознание воспринимает их буквально. Жезл Миньона для нее одной и есть сам Миньон: ее предмет роскоши, предмет ее роскоши. Если Дивин и согласна видеть в этом мужчине не только горячий, с фиолетовым оттенком член, это потому, что она, стиснув его и насладившись его твердостью, может провести рукой дальше и добраться до ануса и вспомнить, что это углубление идет вверх, пронзая все тело, тело Миньона, и заканчивается бледным, изможденным лицом Миньона, лицом с его глазами, его носом, ртом, впалыми щеками, завитками волос, его капельками пота.
Я закрываю глаза под изъеденным молью одеялом. Расстегнув штаны, Дивин постаралась, чтобы ее мужчине было хорошо. Украсила лентами волосы и член, в петлицу ширинки продела цветок. (Так Миньон выходит по вечерам на прогулку с Дивин). Вывод: для Дивин Миньон не что иное, как блестящее воплощение божества на земле, чувственное выражение, символ некоего существа (Бога?), некой идеи, оставшейся на небе. Они разобщены. Дивин подобна Марии-Антуанетте, которая, будучи заключена в тюрьму (согласно моей истории Франции), волей-неволей вынуждена была освоить цветистое арго XVIII века и изъясняться на нем. Моя милая несчастная королева!
Когда Дивин орет: «Они потащили меня в суд!» – в памяти возникает графиня Соланж, в старинном платье с кружевным шлейфом, которую солдаты волокут за связанные запястья, на коленях, по плиточному полу Дворца правосудия.
– Я изнемогаю от любви, – говорит она.
Ее собственная жизнь замирала, но жизнь вокруг текла по-прежнему, ей казалось, что она плывет по течению времени, и, придя в ужас от мысли – ведь это такая скорость – что скоро коснется истоков, Первопричины, она быстро делала движение, которое вновь запускало ее сердце.
Еще о доброте этой ненормальной. Она задает какой-то вопрос юному убийце, с которым мы познакомимся чуть позже (это Нотр-Дам-де-Флёр, Богоматерь Цветов). Этот вопрос ни о чем причинил убийце такую боль, что лицо его исказилось буквально на глазах, и Дивин
