Заметив это, она завопила так, что задребезжали стекла и замигал свет, от вопля вздрогнули собиравшиеся здесь обычно коты:
– Боже мой, я вся такая ненормальная.
И мгновенно две безжалостные пощечины, справа налево, заставили ее замолчать, принизив, низведя до размеров левретки, и теперь ее голова не доставала до стойки. Миньон был в бешенстве. Под неоновым светом его лицо казалось зеленым. Он сказал: «Проваливай!» А сам продолжал не спеша, до последней капли, тянуть свое пойло.
Эти вопли (Миньон как-то скажет: «Она вся обвопилась», как сказал бы: «Объелась» или «Обоссалась») были привычкой, которую Дивин стянула у Мимозы I. Когда они собирались небольшой компанией на улице или в своем кафе, их беседа (их рты и руки) вдруг взрывалась залпом цветов, а они при этом вели себя как ни в чем не бывало, говорили о вещах простых и привычных:
– Я вся из себя такая-такая-такая развратница!
– Ах, дамы, какая же я потаскуха.
– Знаешь (и это «а» тянулось так долго, что только оно и воспринималось слухом), аааааа, я просто притяааааагиваю несчааааастья.
– Ну ты смотри, какая фря.
Одна из них, когда ее остановил на бульваре инспектор:
– Кто вы такая?
– Я Мисс Трогательность.
Потом, понемногу, они стали понимать друг друга, когда просто говорили: «Я вся такая», а потом и «Я ВТ.»
Так и с жестами. У Дивин был один такой: она, доставая из кармана носовой платок, описывала рукой широкую окружность, прежде чем приложить его к губам. Вздумай кто-нибудь угадать, что собирается сделать Дивин, он бы ошибся, потому что у нее два жеста сливались в один. Первый жест был хорошо отработан, он как будто отклонялся от своего первоначального замысла, и его тут же подхватывал другой, как раз в том месте, где прерывался первый, подхватывал и завершал. Итак, вытащив руку из кармана, Дивин словно собиралась вытянуть ее и взмахнуть развернутым кружевным платком. Взмахнуть, словно в знак прощания непонятно с кем или чем, или стряхнуть пудру, которой там и не было, или, быть может, запах духов, но нет: это был лишь предлог. Бесконечный, безграничный жест был необходим, чтобы поведать эту стискивающую горло драму: «Я одинока. Спасите меня, если можете». Но Миньон, хотя и был не в силах уничтожить этот жест совсем, сумел все же несколько ограничить, подавить его, и жест хотя и не сделался банальным, как-то затушевался и стал казаться странным. Взволновав его, он его самого сделал … волнующим. Имея в виду все эти ограничения и принуждения, Мимоза однажды сказала:
– Наши мужчины сделали из нас каких-то старых паралитичек.
Когда Мимоза ушла, Миньон стал искать предлог, чтобы поссориться с Дивин и бросить ее. Не нашел ничего. Это привело его в ярость, обращенную на нее же, он обозвал ее шлюхой и ушел.
И вот Дивин одна на свете. Кого дать ей в любовники? Этого цыгана, чья фигура, вознесшаяся, как на котурнах, на высоких каблуках марсельских башмаков, похожа на гитару? Его ноги обнимают и плотно сжимают на ягодицах матросские
