– «Нет, там говорят не так чисто, как у нас. Бывалые в Москве конечно говорят почище, а тутошние, в Александрове, присцокивают». – «Смеетесь вы над ними?» – «Зачем же смеяться? Ведь и мы не лучше против ихнего скажем». Мне понравился этот ответ смиренный, это благоволение к другому наречию, хотя оно и противно уху. Крестьянин дальный, наезжая часто в Москву, сам добровольно подчиняется звукам и чистоте образованного наречия Москвы, но москвич не будет смеяться над приезжим провинциалом.
Поводом к этому разговору было село Слотино, которое мы проезжали. Странно мне было вдруг встретить здесь наречие новгородское. Женщина, у которой мы спросили квасу, сильно цавокала. «Вот вам цашецка», – говорила она. Крестьянин, муж ее, говорил чище, чем она, – виден человек езжалый. Это привело меня к тому заключению, что наречия местные изучать надобно от женщин-домоседок, которые не покидали родины. От мужика же вы редко услышите чистое первоначальное наречие его села или деревни. Чуждое влияние всегда уже будет заметно в его речи.
Как зашло сюда наречие новгородское? Слотино существовало уже во времена Грозного. Когда царь выселился из Москвы в слободу, грозя оставить царство, тогда епископы, поехавшие к нему туда уговаривать его о возвращении, остановились в Слотине. Здесь же остановился князь Владимир Андреевич с женой и детьми, когда ехал на оправдание к Грозному. Сюда явился разъяренный царь с толпой всадников, эту деревню они окружили с обнаженными мечами, в одном из сельских домов скрылся царь; сюда привели к нему князя Владимира с его семейством – и здесь он погиб жертвой его неистовых подозрений. Никак нельзя вообразить, чтобы это село, более похожее на деревушку, могло быть когда-нибудь свидетелем таких трагических событий.
Но откуда же взялось новгородское наречие? Иоанн III, покорив Новгород, выселил из него более восьми тысяч бояр, именитых граждан и купцов, получивших земли во Владимире, Муроме, Нижнем, Переславле, Юрьеве, Ростове, Костроме. Не к тому ли времени относится и новгородское население Слотина?
Исторические воспоминания приятно соединять с живой Русью, которая олицетворяется для вас в каждом простолюдине. Я заслушивался рассказов Фаддея. Мне любопытна была жизнь его. Сиротинкой остался он годочку после отца на руках у вдовы-матери. Ей не на что было воспитать сына, она должна была собирать для него милостыню и воспитала его около Троицкой Лавры одним Христовым подаянием и снарядила ему домик. Теперь он ее поит, да кормит, да покоит, а она бабушка и няня детей его. «А как ты женился, Фаддей?» – «Да тоже взял за себя сиротинку. Уж так пришлись, один к другому. Жили две девушки, с ними тетка, крестная мать их; у них была изба. Вот я и взял одну из девушек за себя, а сестру ее тоже к себе в дом, с тем чтобы выдать замуж и себе получить избу. Так и сделал». Действительность-то здесь выше той натянутой и брюзгливой поэзии, которая сама плоше всякой плохой действительности.
«Ну, а сколько у тебя теперь лошадок, Фаддей?» – «Да четверня, по милости Божьей». – «А которую лошадку
