голова их патриарха прямо над столом, там, где Тут сидел, болталась.
Она и болталась. И смердела так, что мне кусок в горло не лез. А уж от мух спасения не было – впрочем, они и раньше на благовония Тута слетались.
Посла Чёрного Солнца трупы не смутили. Да, на заговор энвазинов он деньги давал и с их патриархом только вчера днём беседовал, но в том он ни за что не признается. И головой бывшего союзника Тута не удивишь. Он лишь поморщился и изящно намекнул, что мой вкус на украшения, мол, оставляет желать лучшего. Но чего ждать от бывшего садовника?
И ведь не травится. Никак не травится! Ещё и здоровье у него отменное.
Гонг звучит протяжно, величественно. Рабы трогаются с места – мягко и плавно. Можно закрыть занавески – в таком сумраке сквозь них не видно, что я не молитвы читаю, а на подушках лежу. Хоть пару мгновений сна…
Опять чудится запах мертвечины, но тут же в нос ударяет аромат цветов. Вдалеке звучат приветственные крики и песни – статую Шамиран, главную, которой мы молимся, выносят из внутренних покоев храма, где Ниневия и жрицы-ишиб проводят над ней необходимые обряды.
Поскорее бы всё закончилось. Меня пробивает дрожь, откуда-то веет морозом, словно ветер с гор решил порезвиться на нашем празднике. Глупости, это всё от противоядия, будь проклят Тут и вся его земля. Будь все они про…
– Неважно выглядишь, царь.
Кинжал я опускаю вовремя – бога им даже не поранишь.
– Господин Дзумудзи.
Он в любимом образе нищего юнца. Лицо покрыто пылью, грязные лохмотья висят на тощем теле. Только глаза – яркие, живые и совсем не детские.
А когда улыбается – это ухмылка мертвеца.
– Больше не пытаешься заколоть меня, Саргон? – Он сидит, скрестив ноги, как жрец на медитации. Довольный, спокойный, насмешливый. – Быстро учишься. Всего-то двадцать лет прошло.
Потом, не глядя, запускает грязные и тонкие, словно паучьи лапы, пальцы в блюдо с фруктами и добавляет:
– Народ голодает, но царя это не касается, верно?
– Что вам угодно, о великий? – я стараюсь, чтобы голос звучал ровно. Только богов мне не хватало, но гнев выказывать нельзя, как и любые другие чувства. Дзумудзи уже проклял меня однажды – мне хватило. И надо бы встать на колени, но меня вдруг скручивает приступ тошноты.
– Мне? Где твоё почтение, смертный? – потешается бог в образе мальчишки. – Почему не падёшь передо мной ниц?
Его смех – как стон ветра в скалах. Или молот кузнеца – мне по вискам. Я не выдерживаю – морщусь.
Рабы-носильщики не замечают, что паланкин стал тяжелее (а весит Дзумудзи немало, я помню). И «тысяча» не видит, что царь больше не один. Даже позови я слуг, и те будут смотреть на бога, но в упор его не видеть.
Если Дзумудзи решил меня помучить, он своего добьётся.
– Что вам угодно? – повторяю я, пока бог, который зачем-то притворяется мальчишкой, с наслаждением
