до 1940 года. В общем, обошлось. Мелдерис со своим девятисотым оказался староват и при Советах прожил только последний год. Но расслабляться не стоило: сейчас не подошел, а завтра еще как сгодится. Герберт был точно уверен в одном: сражаться за красных он не пойдет. Он понимал, что с дезертирами нянчиться не будут: поймают – поставят к стенке; но лучше быть расстрелянным, чем идти против совести.
Он еще раз просмотрел спецвыпуск газеты Сīņa[3]. Страницы пестрели призывами: «За родину! За Сталина!» Статьи подхватывали: «Латышский народ не забыл звериной немецкой оккупации в 1918 году», «Немецкий черный рыцарь снова хочет прийти на нашу землю, чтобы отнять нашу свободу…»
«Vilks ganam nejautā, vai var aitas ķert[4]», – усмехнулся про себя Герберт.
На следующий день он купил ради разнообразия свежий номер «Пролетарской правды». На первой полосе красовались фотографии Сталина и Молотова. Оптимистический заголовок передовицы «Поведем победоносную Отечественную войну!» Герберт прочел с нескрываемым сарказмом в душе. Он, естественно, следил за ходом военной кампании. Мощь немецкой армии, которая за пару лет по куску сжевала всю Европу, впечатляла. Кто мог ей противостоять? Уж конечно, не рабоче-крестьянские солдатики! Красная армия обделалась даже в стычке с мирной маленькой Финляндией. Не у одного Мелдериса, у многих сторонних наблюдателей мнение о боеспособности молодого советского государства складывалось невысокое.
В том же номере газеты был напечатан указ о введении в Прибалтике военного положения. Во всех приграничных районах – и в Латвии, конечно, тоже. Гражданскую власть передали командирам, и они получили право распоряжаться людьми, их имуществом: «привлекать граждан к трудовой повинности, устанавливать военно-квартирную обязанность, изымать транспортные средства и иное имущество, ограничивать уличное движение, производить обыски и задержания подозрительных лиц». Всякое движение по городу с двадцати вечера до пяти утра запрещалось. Советы закручивали гайки, срывая резьбу.
«Если бы мы смогли договориться… – Герберт привычно включил в это „мы“ не только латышей, но эстонцев и литовцев. – Если бы мы смогли объединиться тогда, год назад, и еще раньше… Если б боролись, сопротивлялись – красные не хозяйничали бы сейчас в Риге!»
Однако теперь эта мысль, ставшая за год привычной, больше не погружала его в безысходность. У Мелдериса появилась надежда, что Гитлер заставит коммунистов расплатиться за все.
Эта надежда крепла с каждым часом. Она приобрела имя – Совинформбюро, и голос – густой, гулкий, как церковный колокол.
– Сегодня, двадцать четвертого июня, – речь диктора торжественно текла из воронки под потолком цеха, – противник продолжил наступление на Шауляйском, Каунасском, Кобринском, Владимир-Волынском и Бродском направлении, встречая упорное сопротивление войск Красной армии…
«Наступают! – Мелдерис старался сохранять лицо бесстрастным,
Борьба (
Волк пастуха не спрашивает, можно ли овец ловить
