все уставшее погружается в искупительный водоем милосердия, а слабость и отчаяние изливаются в принявшее их Сердце.
Сердце живо своим служением. Оно жаждет славы не для себя, но для Отца. Оно совершает свое служение столь незаметно, что часто бывает забыто – подобно тому, как мы в деловой суете забываем о собственном сердце. Мы думаем, что жизнь идет сама собой, и никто из нас ни на секунду не прислушивается к своему сердцу, к тому сердцу, что дарует нам час за часом. Мы привыкли к этому тихому биению нашего бытия, к вечному плеску волн, которые из глубин выплескиваются на берега нашего сознания. Мы принимаем это, как принимаем судьбу, как принимаем природу, как принимаем обычный ход событий. Мы привыкли к этой любви. И мы уже не слышим этой руки, что день и ночь стучится в ворота нашей души, мы не слышим этого вопроса, этой просьбы открыть ворота и впустить.
III
Так началось Его нисхождение в мир. «Иди туда, приведи все это в порядок», – сказал Ему Отец. И вот Он пришел, и вот Он смешался, подобно чужестранцу, с суетливой рыночной толпой. Вот Он минует лавки, в которых мудрецы и острословы выставили напоказ свои товары. Взгляд Его падает на лихорадочно дрожащие руки торговцев, которые роются в коврах и драгоценностях. Вот подлинные мудрецы расхваливают здесь ими изобретенное: наилучшие способы обустроить государство и общество, наилучшие руководства по достижению блаженной жизни, летающие устройства, на которых можно достичь абсолютного, люки и спускные сооружения, ведущие в блаженное ничто. Вот Он проходит мимо статуй богов, ве́домых и неведомых, вот Он осматривает хранилища духа, где громоздятся мешки и сосуды (известно, что унаследованный от животных инстинкт прятать и сохранять у человека в крови), вот Он приподнимает занавес хозяйских покоев, за которым предлагается абсент тайного знания, открывающий вход в искусственные райские сады и искусственные преисподние. Он поднимается на гору, с которой видны разные страны, слышит смех и плач, в каком-то доме видит мужчину и женщину, сплетающихся в страстных объятиях, в то время, как в соседних покоях другая женщина стонет от непосильного труда; мертвых выносят наружу, пронося их мимо детей, идущих в школу. Города строятся на щебне ушедших в небытие древних поселений; вон там свирепствует война, а где-то дальше царят мир и довольство. Любовь смеется от ненависти, а ненависть от жестокости любви; цветы и плесень, невинность и порок прорастают друг через друга, а запахи их столь смешались, что уже неразличимы. Немыслимый, тысячеголовый шум производит толпа, пыль и дым вздымаются вверх, и все это проникнуто сладковатым запахом гниения и упадка. Имени Отца не знает здесь никто.
Он был Свет, но все вокруг были слепы. Он был Слово, но все вокруг были глухи. Он был Любовь, но никто даже не предполагал, что она существует. Он проходил через толпу, и хотя толпа чуть Его не раздавила, никто не увидел Его. Его Божественный взгляд упал на вот этого юношу или на вон ту девушку, но те не
