Америке диктатора, который не проклинал бы вездесущего советского шпиона.
Он готов был поручиться, что причиной тому был не белый платочек в огромной ручище президента, и не слеза, застрявшая у него в усах. Тогда он практически сразу забыл о нём, а вспомнил лишь недавно, в одну из бессонных ночей. После он не поленился сходить в архив и собрать все материалы о том, как шли дела его протеже и о том, как жила его страна. Ничего необычного для себя он в этих сводках не открыл, всё развивалось ровно так, как он предполагал, не хуже, и не лучше. Тогда Харитонов без удовлетворения отметил, что он редко ошибался.
Сам себе он попытался объяснить свой внезапный интерес к республике сначала тем, что ему просто нечем заняться (в перерывах между совещаниями он и и вправду по большей части ничего не делал, лишь изредка давал напутствия случайно заблудившимся в коридорах здания и имевшим несчастье попасть в его кабинет сотрудникам), потом старческой сентиментальностью. Последнее объяснение казалось ему абсолютно смешным: он слишком хорошо знал, что это как раз то, чем он не обладал и в самой малейшей степени.
Роботы сбиваются с программы, поезда сходят с рельс. Это всегда заканчивается одинаково. Харитонов не мог признаться себе в том, что кроме профессиональных обязанностей были какие-то другие причины, всё это время побуждавшие его принимать участие в жизни почти чужих народов. Даже теперь он предпочитал не искать их в себе, не формулировать их перед самим собой, потому что знал, что всё равно ничего не сможет сделать. Больше ему ничего не поручат, не дадут даже пусть опять же машинально, но всё-таки помочь кому-нибудь. Но вдруг, после одного из посещений архива, он понял, что больше не может сидеть здесь и ничего не делать. Он почувствовал, что может быть нужен там. И потому всё яростней и яростней стал «отстаивать объективность» на совещаниях.
Когда на площади перед аэропортом перед ним остановился лимузин президента, Харитонов, как полагалось, не удивился. Сейчас он не мог отделаться от мысли, что он ожидал этого с того самого момента, когда он после бессонницы отправился в архив и скрупулёзно изучил все архивные материалы о состоянии дел в стране. Он чувствовал, что вновь может быть нужен здесь, и гнал от себя это чувство, которое не могло обрести такую необходимую для него мысленную оболочку. Теперь он понял, что чутьё его не подвело.
Когда обрадованный Гонзалес заключил его в объятия, Харитонов испытал острое чувство стыда перед этим огромным и добродушным человеком. Ему было стыдно за то, что он всю жизнь был роботом, бесчувственной рептилией. Харитонову было стыдно, что он не может даже как следует обрадоваться встрече с другом, который был очень тёплым и искренним человеком.
Воспитанник детдома, Харитонов в первый раз в жизни осознал, что кто-то может любить его. Любить не как самоотверженного разведчика, о котором слагают песни и имя которого – военная тайна, а как друга, как человека. Пусть такого, внешне заскорузлого, с несносным ворчливым характером, но друга и человека. Теперь он был поставлен в тупик, так как не
