пламень веры в сумерках угас.
Любимый миф как будто отработан,
Тысячелетья рушатся в провал…
Где Он теперь, где в рубище бредёт Он,
Пока к Нему Израиль не воззвал?
Возможно Богу тоже нужен роздых,
Он так устал от наших войн и смут.
Иль, может быть, на отдалённых звёздах,
То там, то тут, всё вновь его распнут.
«Мелькнули горы и пустыни…»
Мелькнули горы и пустыни,
Утрат и обретений дни.
Устав от горя и гордыни,
Одну пещеру помяни.
Себя припомни в Вифлееме,
Бредущего почти ползком
И плачущего вдруг со всеми
В смиренном сборище людском.
Там, чудится, вместились все вы,
Где взявший власть небесных сил
Открыл глаза младенец девы
И плачем пищи попросил.
«Всё было внове маленькому Богу…»
Всё было внове маленькому Богу,
И пирамиды, и широкий Нил.
По азбуке он шёл от слога к слогу,
Своё всезнанье временно забыл.
Разграбленные рушились гробницы.
Чужая речь была черства, резка.
И мумии, угрюмо-чернолицы,
Порою выступали из песка.
А в том краю, где явится Он вскоре,
Лилеи забелели средь зимы,
Нагорный ветер, колыхавший море.
К Его приходу обновлял холмы.
Меж тем к Нему уже взывал Вергилий,
Сивилла воплем заклинала тьму,
И рулевые тонущих флотилий
Молились безымянному Ему.
Руфь
Вот караванная стоянка.
Здесь останавливалась Рут,
Бродяжка, Руфь-моавитянка.
О ней преданья не умрут.
Здесь в пыльную вели дорогу,
Велели опекать свекровь
Любовь к ещё чужому богу
И к дряхлой женщине любовь.
Вот – зыбь извилистой, как змеи,
Священной в будущем реки
И эти нивы Иудеи,
И вдовьей доли колоски.
Но суждено ей, смуглой с виду,
Простой, как сердца чистота,
Прабабкой сделаться Давиду
И стать праматерью Христа.
В лучах нахлынувшего света
Не меркнет повесть давних дней.
Превыше крови верность эта,
Клянусь я матерью моей!
И верил Розанов недаром
В годину голода и смут,
Что Русь, объятая пожаром,
В Твой храм войдёт, как Руфь, как Рут.
О том Зосима и Савватий
В свои молились времена,
И ангельских крылообъятий
Над
