чем к хору ангелов. И это было уж совсем несправедливо. Полуголодное детство, колотушки и подзатыльники отца, жестокое избиение в техникуме, лишившее Павла одной почки и навсегда закрывшее для него мужскую профессию военного, о которой он мечтал, предательство любимой девушки жениха-инвалида привели Павла в обитель. Балыков не знал за братом ни одного греха, который мог бы тянуть его в адскую пропасть, потому испытывал жгучую ненависть ко всем тысячетомным толкованиям Ветхого и Нового заветов. Раскаявшейся и праведной душе воздастся? Но не крылья ангелов обнимали умирающего отца Иллариона, а терзали бесовские копыта и когти.
Андрею очень хотелось, чтобы Павел открыл глаза, устало улыбнулся ему и сказал что-то такое важное, такое доброе, что успокоило бы Балыкова и примирило его с грядущей смертью родного человека. Но Павел лежал без сил. В какой-то момент Андрей задремал, и ему приснилось, что Павел взял его за руку костлявой, высохшей, уже холодеющей рукой и сказал: «Я сейчас бабку Марфу видел, она недовольна нами, обоими. Мне сказала: «Покайся». Я очень виноват перед тобой, Андрюша. Я всегда считал себя высоко вознесшимся. Я живу в святом месте, а вы ко мне на поклон приезжаете, совета просите, но мудрости моей не понимаете. Прости меня за мой грех гордыни. А еще бабка Марфа сказала мне передать её слова для тебя: «Отринь». Что ты должен отринуть, Андрюша?»
Андрей вздрогнул и проснулся. Он замотал головой, оглядываясь вокруг. Никого посторонних не было, Павел спал, немного похрипывая. Его рука на одеяле, немощная, исколотая, в заживающих синяках и свежих кровоподтеках, немного подрагивала. Андрей еще час сидел подле кровати брата, раздумывая над приснившимся откровением Павла. Потом пришла сиделка и сменила его на посту.
Наутро Андрей пошел к настоятелю монастыря, и тот с неохотой принял его. Суровый взгляд, плотно сжатые губы отца Игнатия всегда вызывали раздражение в Андрее. Вот в чьем облике ни доброты, ни пресловутого христианского сострадания! И в этот трудный час Андрей искал в обители утешения, хотел исповедоваться, а там уж как пойдет, но, увидев нахмуренное лицо отца Игнатия, прогнал прочь свои мысли и даже горько усмехнулся своему порыву.
Отец Игнатий был стар, но крепок. Носил аккуратную рыжую бороду, такие же рыжие косицы выбивались из-под надвинутого на лоб клобука. Говорил он с посетителями на «ты», не делая исключения никому.
– Пришел зачем? – неласково сказал он Андрею.
– Я на исповедь пришел.
– Готов к исповеди? Постился? Молился?
– Некогда молиться было, просидел у отца Иллариона, потом много думал, спал.
– Молился? Второй раз спрашиваю, – мягче сказал священник.
– Нет, не молился, – признался Андрей почти со злобой в голосе.
– Принуждать себя надо было, молитва – тот же труд. Труд души, которая ленится и покрыта коростой себялюбия.
– Помогут ли молитвы? – вспылил Андрей. – Вот отец
