Заключённые высыпали из бараков. На вышках – никого. Стали собираться кучками. Наконец кто-то догадался пройти в комендатуру. В комнатах окна открыты, по полу сквозняк гоняет какие-то бумажки, и – никого. После первоначального шока толпа ринулась к воротам, створки которых были распахнуты. Вся обслуга сбежала. И вот тогда многотысячная толпа заключённых ломанулась в тундру. Мороз стоял под тридцать, но никто его не замечал. Все бежали. До Нарильска было километров сорок. Часть заключённых тогда погибла по дороге: кто от холода, кто от слабости. А тех, кто добежал, выловила городская милиция. Я ещё просидел полгода, пока выясняли, что да как. Выдали справку о полной реабилитации. А ехать – некуда. На запрос о родителях получил ответ, что они давно умерли. Вот тогда и пристал к полевой партии.
По иронии судьбы через год вновь оказался в том же лагере.
– Как?! – воскликнул я. – Теперь-то за что? Вас же реабилитировали!
Хранзален неожиданно рассмеялся, затем, вспомнив, что чифир давно остыл, потянулся за кружкой. Отхлебнув глоток, продолжил:
– Нет, ты не понял. Просто мы тогда работали в этом районе. Дорога проходила как раз мимо лагеря, а точнее, прямо через него. Но лагерь стоял так, будто готов был к приёму заключённых. Серые бараки, аккуратная колючка, пустые вышки. И только на воротах висел амбарный замок. Этот многокилометровый лагерь надо было объезжать по периметру. Терялось много драгоценного светового времени. Такое зло меня взяло. Я говорю вездеходчику: «Тарань колючку! Кому нужна эта рухлядь?» Врезали мы по ней, а вечером едем назад: ограждение восстановлено, рядом на уазике какой-то майор. Остановил нас, представился. Оказывается, лагерь оставался на балансе управления МГБ. Майору придали уазик и солдата. Вот он и следил за сохранностью казённого имущества. Долго разъяснял нам этот «вояка», что придёт время, и всё ещё вернётся. Лагерь опять будут использовать по назначению. Мы его вежливо выслушали, но на следующий день снова протаранили колючку. И опять по возвращении нас встретил майор. Так шла эта война до тех пор, пока мы не ушли с участка.
Тогда же произошла ещё одна моя встреча с прошлым. Профиль проходил по насыпи. Место было до боли знакомое. «Ребята, – говорю, – здесь закончился мой срок заключения» Все застыли. А я спустился по насыпи, копнул снег, и, представляешь, там мой ломик лежит. Ржавый, но абсолютно целый. Да и что ему могло сделаться? Железяка! Но я-то не железный. Поднял его и заплакал. Руки дрожат, работать не могу. Мужики всё поняли, посадили меня в вездеход и отправили на базу. Приехал я, а навстречу начальник партии: «Что случилось?» Я как мог всё ему объяснил. Начальник сам был из репрессированных. Его в конце сороковых как «врага народа» под Норильск сослали, там и остался после освобождения. Завёл он меня в свой балок, вытащил из сейфа бутылку спирта, налил мне и себе. Выпили мы с ним за помин безвинно погибших душ.
Работать там
