будущего уже стучался в душу добровольного дружинника, однако он этого не чувствовал, шагая зигзагами сквозь умеренные лучи солнца и мечтая об изобилии всего, чем не успел насладиться в должной мере, но бережно хранил в памяти до лучших времён.
Тормоз же, обескураженный ситуацией, оставил мысль о возражениях. Всё, на что он отважился – это подняться со скамейки и молча стоять в принуждённой позе, слегка подогнув левую ногу и склонившись над собственной тенью, подобно измученному непогодой дереву.
Да, Тормоз поднялся и стоял, и смотрел вслед удалявшимся.
Откуда блюстителям порядка было знать, что с этого момента мир для него утратил внутренний рисунок, растрескавшись по всем швам и заполнив неблагоприятное пространство печальными сумерками рассудка…
Уже через несколько секунд Скрыбочкин со Шмоналовым и думать забыли о Тормозе.
А он не забыл. Оттого продолжал оставаться на месте с красными от горя глазами и вывороченной набок челюстью. И не двигался, точно облитый водой на морозе, лишь тревожил свой ум возвратным трепетом несбывшегося.
Тормоз не представлял, что делать дальше.
***
Многие люди способны, не желая ничего лишнего, любить эту жизнь саму по себе, как единственный факт, заслуживающий внимания. К сожалению, упомянутое чувство редко бывает взаимным. Нечто похожее вполне мог бы сказать Тормоз о собственной – столь же незаурядной, сколь и малодостаточной – персоне, если б умел формулировать мысли общепонятным словесным способом.
Тормозу было двадцать восемь лет, и с самого детства судьба корчила ему отвратительные рожи. Он насквозь пропитался солёной пылью незаслуженных огорчений, зато отродясь не представлял о конфетах, а теперь его обманули. Обводя окрестность медленным и пустым, точно выеденным молью взглядом, Тормоз стоял подле облупленной скамейки, мучительно старался отыскать смысл если не внутри, то хотя бы снаружи себя, и ничего не находил.
Нет, его давно уже не могла ввести в заблуждение кажущаяся на первогляд доброта вещей. Но такого Тормоз ожидать не предполагал даже в дурных снах, после которых остаются мокрая постель и распотрошённые зубами подушки.
Не каждый способен перенести подобное, не переломившись пополам от непосильных мыслей.
И тогда Тормоз пошёл по городу.
Он двигался смутной походкой, и слёзы его, собирая пыль воздушных течений, образовывали на асфальте пятна. И его огромный язык, никогда не помещавшийся во рту, мешал смотреть вперёд и пугал редких прохожих.
Тормоз чувствовал себя так, словно в нём проснулись некие глубоко наболевшие корни, которые считались давно усохшими и обещали в скором времени превратиться в окончательную труху, но теперь проклюнулись из тьмы и пустились в бурный рост, не спрашивая ни у кого разрешения.
