был, ваше благородие. Понапрасну она на меня такую беду взваливает.
Надо вам заметить, что Прокофьев, ударив в последний раз Дарью, кинул нож и бросился бежать, не разбирая дороги, по огородам, по сугробам домой. На полдороге его видели два солдатика его же роты, испуганного, бледного, и тотчас же догадались, что с ним случилось что-то неладное.
– А скажи, пожалуйста, Прокофьев, откуда ты бежал в понедельник, часа в четыре после обеда.
– Ниоткуда, ваше благородие, я дома был в эту пору.
– Как же тебя видели Стволов и Портупеянко.
Прокофьев вздрогнул и побледнел. Прошло несколько секунд молчания.
– Виноват, ваше благородие, – задыхающимся голосом едва слышно проговорил Прокофьев, – был у Дарьи.
– И ударил ее ножом?
Видно было, что в Прокофьеве происходила страшная борьба, сознаться или нет в своем поступке: на подвижном лице Прокофьева можно было читать все симптомы этой борьбы. Наконец, страх наказания превозмог.
– Никак нет, ваше благородие, – скороговоркой, почти закричал Прокофьев.
Я стал уговаривать Прокофьева сознаться, говорил, что полное сознание уменьшит наказание, что при произнесении приговора должны принять во внимание вспыльчивость, вследствие которой совершено преступление, а еще более раскаяние. Но Прокофьев не сознавался.
Во время моего разговора я заметил в некоторых местах шинели Прокофьева едва-едва видные темные, неопределенные пятна: только на самом конце полы осталось совершенно явственное маленькое кровавое пятно.
– Кто же так постарался над Дарьей?
– Сама, ваше благородие.
Я не ожидал подобного оборота: по положению ран на теле Дарьи ясно было видно, что показание Прокофьева нелепость.
– При тебе.
– При мне.
– Ну расскажи, как это было?
– Я, ваше благородие, пришел к Дарье-то, – начал с замешательством и остановками Прокофьев. – А она сидит на полке. Я с ней разговаривать стал: ты что, мол, не делаешь ничего, масленицу гуляла, али же и теперь гостей ждешь. А она, Дарья-то, ругать меня стала, что не в свои дела мешаюсь.
– Ну что же?
– Ничего, только что сильно ругалась, материлась.
– Когда же она ударила себя ножом-то?
– Ножом-то. Я стал ей выговаривать, а она пристала ко мне: дай денег на вино, голова, слышь, с похмелья болит. А я ей: какое нынче вино, день эдакой. А она, надо полагать, с досады и хватила себя ножом.
– Где же она сидела в эту пору?
– На полке.
– Что же она, слезла, что ли, с полка?
– Нет, так на полке и осталась; я как увидел эдакую беду, так с испугу, чтобы в ответ не попасть, и бежал.
– Стало быть, ты так и не дотрагивался до Дарьи?
– И не дотрагивался.
– Как же кровь-то на шинель к тебе попала?
Прокофьев взглянул на шинель и заметил на поле ее маленькое пятнышко.
– Не помню,
