которого с особой жестокостью отбирали хлеб в первые послевоенные годы и вели «воспитательные беседы» с теми из местных жителей, кто категорически не хотел вступать в колхоз, чтобы не сдавать в «братскую могилу» колхозной собственности свое имущество.
Блестяще организованное злодейское выселение многих тысяч гагаузов, болгар, молдаван и представителей других национальностей не встретило сопротивления со стороны выселяемых. И дело было не только в тщательно спланированной операции, с учетом уже имеющегося опыта по депортации балкарцев, турок-месхетинцев, немцев Поволжья, крымских татар и ряда других народов, не только в привлечении к этой акции вооруженных сил. В основе оцепенения, охватившего обреченную социальную прослойку, лежал вековой страх, подобно страху безмолвствующего народа и народов России.
Корни этого страха, во-первых, залегали не только в роковой беде императорской России в истории ее безмолвствующего народа, о чем, в частности, была написана опубликованная на Западе книга известного барда Александра Галича «Поколение обреченных» [Галич 1974; Свирский 1979: 472], но и, во-вторых, недавняя история, когда народы Бессарабии в межвоенном периоде оказались под оккупационным режимом, убивавшем любые проявления этничности и этнокультурной идентичности. Популярным ругательством в идеологии правящего режима Королевской Румынии было «minorite» («меньшинство»), обреченное на ассимиляцию. В школах и официальных ведомствах, в больницах и магазинах запрещалось говорить на языке своей национальности. Была составлена программа выселения гагаузов за пределы Бессарабии.
В-третьих, в 1949 г. население южных районов Молдавии, особенно те, из которых состоит нынешняя Гагаузия, не успели опомниться от жесточайшего голода 1946–1947 гг., случившегося как по причине невиданной засухи, так и по вине тогдашнего руководства Молдавской Республики, не сумевшего воспользоваться помощью России, которую вполне могло бы организовать советское государство.
В рыдающем поезде, то медленно, то рывками, день за днем продвигающемся на восток, плакали женщины, стонали старики и дети, скорбно думали о потерянном времени обессиленные мужики. Помню, как в Сызрани в городскую баню спецпереселенцев вели под охраной конвойных овчарок, словно боялись, что люди, вывалившись из телячьих вагонов, захотят убежать или не захотят выскрести из себя многодневную грязь.
Содержимое горшков и ведер, приспособленных к туалетным нуждам, выплескивали и выбрасывали по ходу поезда через квадратную прорезь на боковой стенке телячьего вагона.
Когда нас построили в колонну для посещения городской бани, мы видели, что содержимое горшков и ведер желтыми пятнами запечатлелось на внешней стенке красного («телячьего») вагона, напоминая чем-то узоры, растянутые на ветру тканями маскировочных плащ-палаток. При виде такого вагона со стороны в одно мгновенье и на всю жизнь остается тяжелая травма в душе,
