лиц подходят под категорию «политических репрессий». Не секрет, что большинство лиц, репрессированных из сел Молдовы, были раскулачены не из политических, а скорее из экономических соображений. Конфискованное имущество, не разворованное сельским люмпеном, поступило в качестве материальной или денежной инвестиции в колхозно-кооперативную собственность.
В годы депортации у всех спецпереселенцев была одна, по выражению Л. Н. Толстого, «больная мысль»: за что разлучили с родиной, с родными полями и родным очагом. Моя личная «больная мысль», как уже приходилось жаловаться любимой учительнице в одном из писем в середине 1990-х гг., состояла в том, что я не испытал в школьные годы сладости пионерского лагеря, которым во времена летних каникул упивались мои сверстники. Родители целыми днями пропадали на колхозных полях. Я оставался «на хозяйстве». Надо было кормить малолетнюю сестренку и двоюродного братика, рубить и варить крапиву для поросят, бдительно следить за курицами, что норовили снести яйца под бревенчатым домом, сходить в соседнее село на молокозавод за бидоном обрата, чтобы, смешав его с отрубями, накормить теленка. Вырваться из этого «кольца обид» помогла «оттепель», но не только она. Вырвавшись из депортационного режима с колхозной справкой, разрешившей сдавать вступительные экзамены в Институт восточных языков при МГУ, я уехал из Москвы не в Курганскую область, где оставались родители, а в родную Чадыр-Лунгу, где проживали многочисленные родственники, избежавшие депортации.
Трудно с позиций сегодняшнего дня, когда прорастают первые ростки демократического обустройства новой жизни, оценить огромный нравственный урон, который привнесла в Буджакское сообщество злодейская депортация лучшей части населения. Разорение гагаузских и болгарских сел, подобно смерчу, пронесшемуся под мирным небом, закрутило в воронку и отдалось измельчанием душ, люмпенизацией бывших сельских трудоголиков.
В гагаузских представлениях о смерче существует поверье, согласно которому, если кинуть в круговерть стихии любой, даже перочинный, ножик, он обязательно обагрится кровью черта. Смерч – это пляски взбесившейся нечистой силы. Именно под свист и визги этого смерча происходила депортация и первые шаги коллективизации в полувымерших селах Буджакской степи после невиданного в их истории голода 1946–1947 гг.
Несмотря на большие расстояния, отделявшие Зауралье от Молдавии и православную культуру гагаузов от культуры русского населения, находились какие-то общие сюжеты в народных верованиях, приметах и восприятиях явлений природы. Когда на улицах Тамакулья или Каргаполья возникали завихрения ветра, отдельно напоминающие смерч, дети спецпереселенцев вместе с местными ровестниками знали, что надо бросить в середину пыльного завихрения нож, на котором останутся капли крови от поранившегося черта.
Живой свидетель той преступной акции, мудрый человек, проживший
