мне знаком еще с детства. Дом, бывший вначале пристанищем социалистической элиты средней руки, а потом свидетельством ее упадка, никогда не восстановит былого солидного статуса. Сколько угодно красьте кирпичи в желтый цвет, заменяйте старый паркет и объединяйте кухни с комнатами. Из-под асфальта и утрамбованной земли находят себе дорогу кровяные испарения средневековых пыточных и бензинный дух черных «воронков».
Я люблю эту затхлость, стоячесть времен. Здесь всемирное болото выходит наружу, выдыхая миазмы и спокойствие вечности. Вот где пища для мыслей. Вот где подпитка чувств.
В последнюю войну наш дом пробила бомба, и на него наложили скрепы. Наш дом на сохранении. В подвале – зародыш новой бомбы, которую пока что не пускают наружу швы. Метафора жизни, которая важнее самой жизни.
Я пошел на свет, в арку, к железным воротам с калиткой, границе нашего заповедника, завернул за угол и поплелся по Сивцеву Вражку к «Кропоткинской». Подо мной в трубе течет черная река, а справа наверху обитает Она. Нет слов, нет способов назвать. Когда я слышу, когда читаю, что вот тут, в таком-то доме, на таком-то этаже жила такая-то, совсем молодая, с молодым мужем, я отключаю слух и зрение. О чем вы? Об этой женщине нельзя простыми словами, даже с придыханием. Это была, это есть поэзия. Не стихи, а поэзия! Понимаете разницу? Выше жизни и выше смерти. Какая биография? Какое самоубийство? У таких людей нет биографии, и веревка на шее означает вознесение. Тирания не довела ее до петли, а просто откровенно развела в стороны – себя, пошлую, и ее, неземную. Если бы эта женщина вышла сейчас мне навстречу, я стал бы перед ней на колени.
И не нужно ей никуда выходить. Она во мне. Она писала для меня. А я пишу для нее. Кстати, у нее были нелады с сыном, как и у меня. Но я не повешусь. Может, ей надо было порвать со всеми, совсем отстраниться, как отстранился я.
Иногда Алеша заводит напев – йоговский двойник «Бесаме мучо». Горький и страстный. От него хочется плакать и обнимать. Или вспоминать и мечтать.
Люди, идущие навстречу, или гуманно делают вид, будто не видят, или ухмыляются хотя бы глазами и, я уверен, оборачиваются, чтобы повеселиться еще разок. Особенно молодые и молодые парочки. Глупцы думают, что повстречали одинокого маразматика, что ему неловко, страшно. Как же они ошибаются! Я иду-то не с ними, не им навстречу. Я смеюсь про себя. Голова моя упирается в небо. Ее распирает от знания, недоступного этим козявкам. Самые умные из них думают, что понимают Чехова! Все классики, все гении для них – певцы злободневности и плоской морали, противники убийств старушек (а то замучает совесть).
Я этих смешливых и равнодушных не боюсь. Они мне чертовски интересны. Что в их головах, тянущих слабые шеи к земле? К корыту?
А вот из моего племени – известный тут всем полутруп великого комика с пакетом объедков для бездомных собак и кошек.
А вот незнакомые – мужчина и женщина. Лет за тридцать, хорошо одетые, идущие, конечно, к машине. Ничего плохого
