совершенно не привлекательна. Стыдноватый вопрос: могли ли испытывать влечение друг к другу рано поседевшая худая женщина в очках и ехидный мужчина ниже ее на полголовы, сутулый и лысый? Они прожили вместе лет десять.
Мы ходим по скверу туда-сюда. Я стараюсь не смотреть на массивных клоунов и писателей, охраняющих мастерскую своего создателя. Утешает грузинская церковь с маленькой кондитерской по соседству.
– А как твоя литература? Ответили из издательства?
– Ответили. Приглашают на встречу.
– Боже! И ты молчишь! Наконец-то! Как я рада! Как будет мама рада! Ты ей сказал? Когда идешь?
– Да я, может, и не пойду.
– Ты что, с ума сошел?! Почему?
Ира – библиотекарь. Отличная профессия для того, кто отвергает то, что я называю жизнью. Отвержение не абсолютное – судя по тому, что Ира страстно желает мне напечататься. Она читает все, что я пишу, и дает мне дельные советы.
– Ну, редактор уже по телефону сказал такое, что я просто испугался. Сказал: «Ловко вы поддели Солженицына». Это рассказ «Чужой». Ты помнишь? А при чем тут Солженицын? То есть я о нем думал. Но совсем не в таком ключе, чтобы поддеть. Я его глубоко уважаю, хотя не разделяю, скажем так, политические взгляды. Но я ведь хотел свое состояние передать, когда первый раз оказался во Франции. Понимаешь? Это состояние человека, даже страны, впервые за много десятилетий… даже столетий открывшейся вовне. Я тогда высадился в Париже с восторгом, с дрожью. Ходил и впитывал. Но уже на второй день я как будто устал, помрачнел. Натыкался на людей, меня толкали. Никому до меня не было дела. И вдруг мне захотелось их обличать, их сытость, равнодушие. Даже проповедовать захотелось. Рассказ как раз об этом. Одиночество везде чужого. А он – «поддеть Солженицына»! В конце концов я остановился. Я себе тогда сказал, что я провинциал в большом городе – и большой город не виноват в моей провинциальности. Да, рассказ можно было бы назвать так: «Провинциал». Человек, вышедший из тюрьмы, тоже провинциал. И я провинциал, и мне во Франции делать нечего. Поздно перековываться.
– Да какое тебе дело – кто как поймет? Главное – напечататься. Кто-то оценит так, кто-то эдак. Так уж люди устроены. А в твоей позиции… есть снобизм какой-то. Будто ты лучше всех. Умнее всех. Ах, вы недостойны моих произведений! А может, ты просто боишься, что тебя все-таки не напечатают? И Франция… Когда это было? Уже лет десять, наверное, прошло. Засел, никуда не ездишь. Ведь зарабатываешь переводами нормально, можешь себе позволить. Даже мы с Петей на сущие гроши чего только не повидали.
– Да что мы все обо мне да обо мне? Как у тебя дома?
Все, о чем мы говорили и спрашивали, можно было доверить телефону. Да мы и действительно во многом дублировали уже состоявшиеся телефонные разговоры. Но нам обязательно надо было встречаться, видеть, любить друг друга глазами, сдержанно злиться, глядя в родное лицо.
– Ну что… Вчера мне было сказано, что пора и честь знать, что она хотела бы сдать мою комнату подруге. И я ее понимаю. Кто я ей? Вдова покойного отца, даже
