хоть освещения тоже маловато, – зато какая красота! Летом, когда смотришь в окно, кажется, что ты не в Москве живешь, а в деревне. Прямо перед окном – ветки с яблоками. А весной, когда распускаются цветы – просто рай. Да, да. Однажды я вечером выглянула в окно – и там эти крупные, белые цветы перед глазами. И я подумала: «Если бы рай был, он бы выглядел именно так»…
О, что-то я отвлеклась. Говорю же, это музыка. Она так на меня действует. И сумрак. И ночник на стене. И Севастьянов напротив. Нас разделяет всего лишь какая-то стопка книг. Но наши руки постоянно соприкасаются.
– Вы не устали, Эльга Сергеевна? – спросил Севастьянов.
– Ну, не знаю, – я пожала плечами.
– Может, я сделаю глинтвейн? Я все равно обещал. Так почему же не сейчас? У вас есть фрукты?
– Посмотрите на кухне. Должны быть.
И я продолжала чинить книги. Не хотелось, чтобы этот вечер заканчивался. Так это говорится? Да нет. В нем нет ничего особенного. Подумаешь, мне помогает студент! Но… хотелось, как это тоже говорится, чтобы этот вечер длился подольше… Как хорошо, что Петраков поленился и, чего греха таить, испугался переезжать ко мне. Сейчас бы я тогда чинила книги с Петраковым. Это в лучшем случае. А то бы совсем одна. А так – у меня есть своя норка. Что хочу тут, то и делаю. Отдыхаю. Наслаждаюсь. Общаюсь с красивыми студентами. Я хмыкнула. Дура я, дура! Но хорошо, черт побери! И не хочется к Петракову. Потому что там – не дом. А мой дом – здесь. Где есть темная кухня и яблоня перед окном.
И вот когда я так размечталась, по – новому полюбила свой дом, – зазвонил телефон. Я не сомневалась, что это Петраков. И даже знала причину звонка. Петраков не нашел ужин. Телефон заливался в сумке. А сумку я бросила в прихожей. А подниматься не хотелось.
– Эльга Сергеевна, где у вас телефон? Я вам принесу?
Не отказываться же. А то мало ли, что подумает?
– В сумке. В прихожей.
Когда Севастьянов протягивал мне телефон, он все еще звонил. И наверняка, Максим умеет читать. Три ха – ха! А на дисплее высвечивалось: «Петраков». Я взяла телефон.
– Да!
– Балда! – рявкнул обиженный, голодный, брошенный Петраков.
– Не кричи.
– Хочу – и кричу, – в рифму ответил покинутый Петраков. Мне даже стало его жалко. – Ты где, Казакова? Офигела? На часы смотришь? Или тебе объяснить, что на часах стрелки обозначают?
– Спасибо, но я в курсе, – не выдержав, съязвила я.
– И сколько сейчас на часах, заюньчик? – О, это что-то новенькое. Что такое, а, вероятнее всего, кто такой этот «заюньчик»? Зайка? Ну, блин, Петраков! Поэт животных!
– Сейчас около девяти вечера, – послушно отрапортовала я.
– Вот! И я о том же! Где ужин, Казакова?
– Тебя только это волнует? – возмутилась я. – Тебя не волнует, где я?
– У себя, наверное, или у Ирки. Мне что, ездить, искать тебя? – фыркнул Петраков. Интересно, то ли так доверяет мне, то ли просто пофигист? Первое, все-таки,
