в сердце. Наверное, и не понял, что случилось.
– Знаю, можешь не объяснять. Он выполнял свой долг. Я бы тоже хотел, но меня оставили в комнате и…
– Но ты все равно выбрался, да? Я рад, что так получилось. Тубрук говорит, ты спас его в самом конце. Подоспел… как запасной отряд.
Старик улыбнулся и закашлялся. Гай терпеливо ждал, пока приступ пройдет.
– Это я приказал не пускать тебя. Ты был слишком слаб для долгой схватки, и твой отец согласился. Хотел тебя защитить. И все-таки я рад, что ты к нам присоединился.
– Я тоже рад. Я дрался с Рением! – сказал Гай с улыбкой, хотя к глазам подступили слезы.
– Я всегда дерусь с Рением, – пробормотал старик. – Так что хвастать тут нечем.
Рассвет выдался холодный и серый, но небо над поместьем прояснилось. Низкий и скорбный звук рогов заглушал радостный птичий перепев, казавшийся неуместным в этот скорбный день. В доме убрали все украшения, и ветка кипариса над главными воротами предупреждала жрецов Юпитера: не входить, в доме покойник.
Трижды протрубили рога, и лишь затем их сменили человеческие голоса, запевшие «Conclamatum est»[2]. Двор у ворот заполнили мужчины в грубых шерстяных тогах, не умывавшиеся и не брившиеся в знак скорби по усопшему.
Гай стоял у ворот вместе с Тубруком и Марком. Тело его отца вынесли ногами вперед и бережно уложили на открытую повозку, чтобы отвезти к погребальному костру. Собравшиеся опустили головы – кто-то молился, кто-то предался своим мыслям, – и Гай подошел к умершему.
Он посмотрел на лицо, которое знал и любил всю жизнь, и попытался вспомнить его таким, каким оно было, когда эти глаза открывались, а крепкая рука сжимала ему плечо или ерошила волосы. Теперь руки лежали неподвижно, вытянутые вдоль тела, и чистая кожа блестела от втертого масла. Раны прикрыли складками тоги, но тело все равно осталось мертвым. Жизнь ушла из него. Не поднималась и не опускалась грудь; кожа выглядела неестественно бледной. Гай знал, что она холодная, но протянуть руку и дотронуться до нее не смог.
– Прощай, отец, – прошептал он, едва не запнувшись от захлестнувшего его горя.
Люди смотрели на него, и Гай взял себя в руки. Нельзя опозорить себя перед телом отца. Среди пришедших были друзья, которых он пока не знал, но были и падальщики, явившиеся, чтобы удостовериться в его слабости. Игла гнева помогла справиться со скорбью. Гай склонил голову и взял отцовскую руку. Ощущение было такое, будто он прикоснулся к полотну, грубому и холодному.
– Conclamatum est, – произнес он громко, и собравшиеся повторили за ним эти два слова.
Гай отступил в сторону и только молча смотрел, как его мать идет к телу мужа. Он видел, как она дрожит под грязной шерстяной одеждой. Волосы, оставшиеся в это утро нерасчесанными, торчали во все стороны в жутком беспорядке, глаза налились кровью. Протянув трясущуюся руку, она в последний раз дотронулась до супруга. Гай напрягся – только бы мать завершила ритуал достойно и не опозорилась. Находясь ближе всех, он единственный расслышал
Все кончено
