ни есть, ни пить, ни даже плакать, а только спать, спать и спать.
Если она начинала моргать глазами над книгой, как сразу же следовали удар по голове и резкий оклик барыни:
– Что ты как сонная курица? Живо прикладывай старание!
От недосыпа и недоедания к Покрову Наташа превратилась в девочку-старушку с трясущейся головой и впалыми щеками. До неё туго доходило сказанное, и она то и дело обмирала на ходу, глядя перед собой стеклянным взором. И вот однажды, когда Наташа тарабанила барыне сочинения поэта Хераскова, ей причудилось, что с большой иконы Смоленской Божией Матери в углу спальни пролился золотой свет.
Она бросила читать и подняла голову, не обращая внимания на удары поганой одноглазой птицы с павлиньего опахала.
«Почему ты не молишься Господу?» – услышала Наташа вопрос Богородицы, хотя Та не размыкала уста.
«Я хочу спать», – мысленно ответствовала Наташа, не сумев пошевельнуть языком.
«Молись усердно, и скоро ты отдохнёшь. Обещаю».
Свет на иконе померк, и Наташа тотчас произнесла вслух: «Богородице Дево, радуйся», но по губам потекло что-то солёное и липкое. Она заморгала глазами. Клюв костяной птицы разбил ей лоб, и кровь стекала по щекам и подбородку.
Назавтра ввечеру, когда барыня изволила откушать запечённого поросёнка в брусничном соку, у неё случился удар. Посиневшая, страшная, Милица Петровна лежала на кушетке и едва ворочала глазами, пока доктор отворял ей кровь в большой медный таз.
Доктор был молоденький, со светлыми волосами и доброй улыбкой.
– Жить ваша барыня будет, – сказал он управляющему, – но говорить, наверное, не сможет. Советую пригласить священника, а больше никого к больной не допускать.
После этих слов Наташа зверушкой юркнула на сеновал и беспробудно заснула чуть ли не на неделю.
Пять следующих лет Наташа проболталась в дворовых девках. Выполняла разную работу: то на кухне, то прачкой, то поломойкой. Куда пошлют.
Барыня лежала в спальне колода колодой: мычала, блеяла, пускала слюни, а хозяйством распоряжался управляющий. Осенью и весной в имение наезжал племянник барыни – наследник Иван Осипович. Тучный, коротконогий, в сильно напудренном парике, он целыми днями прикладывался к наливке и что-то писал гусиным пером, которое лично очинивал перочинным ножом с золотой рукоятью.
Иногда Иван Осипович подзывал борзых собак и начинал читать им свои произведения, препотешно завывая в особо чувствительных местах. Как-то раз, когда Наташа натирала воском паркет в зале, Иван Осипович протопал в кабинет в охотничьих сапогах и поманил её рукой.
– Эй ты, иди сюда.
Наташа встала с колен и оправила передник.
– Что изволите, барин?
Откинувшись в кресле, он задумчиво оглядел её с ног до головы, и в прищуре его глаз промелькнуло удивление.
– Управляющий
