ходил… Правда, тогда уже папка не гонял стадо в неведомый град за полями, за лесами и синей рекой Днепром на бойню.
И под белорусской Сморгонью, где восемьсот дней с гаком шли бои, газами немец папку и потравил. Его довезли до станции Рудня. И туда отправилась мама, почему не дед Дюрга Жар, неизвестно. Хотя чего ж неизвестного-то? Эка невидаль проехать по раскисшим осенним дорогам на телеге полсотни верст. Проехала с пустым гробом, забрала запеленатого мужа и вернулась под гогот гусиных стай, улетающих на юг.
Дед Дюрга горевал по сыну, любил он его более, чем младшего Семена, тоже воевавшего где-то с немцем. Все у него ладилось, правда, при таком-то советнике как дед Дюрга… Хоронили его на кладбище, что на взгорье над речкой Касплей. Дед Дюрга попа привез из Каспли, отца Ани, тогда еще просто отца, ну батюшку Романа, Анька ведь позже объявилась на свете этом. Тот читал молитвы, махал кадилом, а все слушали, понурясь, капая горячим воском со свечек на руки себе, на порты и платья. И все летящие гуси попу вроде как вторили или перечили, не сообразишь. Сеня как будто видел сам бледное лицо того мужика, что лежал в свежем гробу, но точно знал, что это не папка, всегда загорелый, скуластый, с подстриженными усами, блестящими карими глазами, родинкой на носу.
Что такого содеял папка немцу, и тот напустил на него отраву газовую?
И Софье тот немец таким представлялся: с рогами и железным хоботом, пускающим отраву. Поп потом на поминках толковал про зверя, изрыгающего духов нечистых, подобных жабам ядовитым, и говорил о битве у града Армагеддона. Хотя Андрея потравили в Сморгони… И казался тот немец рогатым и с железным хоботом, сидевшим верхом на саранче. У немца та саранча была величиной с лошадь, по слову попа Романа. И зубы у той лошади-саранчи были, как у льва, по бокам – железные крылья, а хвост как у крысы и на конце стрекало. Не враз сообразишь, кто страшнее и опаснее: немец или его лошадь.
Софья на похоронах уже и не плакала, все выплакала, покуда папку спеленатого из Рудни средь полей голых под грай вороний и гогот гусиный везла.
– Вот тебе и немец, – сказала со вздохом мама.
– Лилиенталь другой, и крылья у него полотняные, – упрямо возразил Сеня.
И мама замахнулась на него, сверкнула глазами.
– У-ух! Дурилка!
Сеня уклонился… И после этого разговора взял и пошел к дяде Семену и попросился к нему в семью. Дядя Семен, невысокий плотный, рукастый, с залысинами, светлым лбом, курносый, с русыми усами, и не подивился нисколько его просьбе. Закурил самодельную трубочку из березового капа и вскинул ясные глаза, сказал с дымом:
– А хорошо! Только с Фофочкой надо переговорить.
Фофочкой и звали его маму близкие. И Сеня побежал к матери, только пятки сверкали.
– Мам! Тебя дядь Семен зовет!
– Зачем? – спросила она.
– На переговоры!
– Ка-а-кие еще переговоры?
– Мам,
