в силу новооткрывшихся обстоятельств возобновить уголовное дело, то согласно Высочайше утверждённого Государем Императором Уголовного уложения от марта двадцать второго…
– Ладно, хватит! Не было у него близких родственников. Только Марья. А Марью я сам возьму в оборот. На вот, держи, супруге твоей на бархатный салоп… Только смотри у меня, ежели упустишь дело из рук, сам три шкуры спущу.
– Не извольте беспокоиться, Евсей Петрович, я уж догляжу… – сказал «человечек», пожирая глазами деньги. – Главное, чтобы супруга усопшего дело не затеяла. Ежели она обратится к генерал-губернатору, то… Тут уж я буду бессилен…
Чиновник стыдливо прикрыл каким-то документом ассигнации, брошенные на стол, затем неуловимым движением опустил их в ящик стола.
Спустя пару дней протоиерей Верхнеблаговещенского прихода отец Владимир, наказав дьякону закрыть ворота, вышел из церкви и размеренным шагом двинулся в сторону своего дома.
Но через минуту он был вынужден вернуться, уже бегом и запыхавшись, чтобы отдать дьякону другое приказание: «Бей в колокола! Пожар!» Даже издали было ясно – языки пламени беснуются над крышей дома Марьи.
– О Господи! – воскликнул отец Владимир и, подобрав полы рясы, со всех ног бросился к месту происшествия.
Там уже собралась небольшая толпа, но в горящий дом войти никто не решался. Только протоиерей, недолго думая, облился водой из кадки и, накрыв голову полами рясы, ринулся в сени. Сквозь едкий дым он разглядел недалёко от входа распростёрстую на полу Марью, дети лежали рядом и тоже не подавали признаков жизни.
Первым делом отец Владимир схватил в охапку малышей и по наитию, ничего не видя перед собой, выбрался на крыльцо. Там его сразу окатили водой, потому что один рукав рясы успел схватиться огнём, а волосы на одной из детских головок обгорели. Наскоро передав Дашу и Серёжу в чьи-то протянутые руки, священник вознамерился вернуться в пекло – за Марьей, но на его руках повисли несколько человек, и вовремя: рухнула крыша.
– О Господи! – воскликнул поп. – Прости нас за прегрешения наши… Дети живы хоть?!
– Живы, батюшка, живы! Только надышались дыма чуток. Но ничего, сейчас мы их молочком отпоим…
Серёжу к себе забрала соседка Глаша. Мальчик быстро очухался и заплакал, приговаривая:
– Мама Маня, мама Маня, Никодимка! Никодимка-а-а!
Глаша вдвоём с Фёклой как могли успокаивали мальчика:
– Серёженька, не плачь, сердешный! На вот, попей молочка! Мама Маня уехала. А Никодима позовём!
Лишь к утру мальчик забылся тревожным сном: то и дело вскрикивал, звал Никодима – за три года жизни у молочной матери привязался к нему как к родному отцу. Крёстный исправно, раз в две недели, приезжал из лесу проведать Серёжу, иной раз задерживался у Марьи на несколько дней. Даже маленькая Дашутка нет-нет да называла Никодима «тятей», но решение обвенчаться с Марьей он всячески откладывал, а после её гибели корил себя за это…
Трагическую весть о пожаре
