скромным ручейком в океан палаточного лагеря крестоносцев, готовящихся к штурму города. Этот христианский муравейник определенно походил на библейский Вавилон, бурлящий, многоголосый, сверкающий оружейной сталью, озаряемый кострами по ночам, наполненный дневной суетой тысяч мужчин, затягивающих ремни, точащих мечи, правящих щиты, раздающих приказы, шепчущихся по углам, прославляющих Христа и проклинающих неверных.
Всего было в нем в достатке, во множестве, в неисчислимом количестве, всего, кроме… воды. Солнце без зазрения совести обрушивало с небес свою жаркую силу на это новое собрание беспокойных, неуемных душ, в своем невообразимом желании убивать, разрушать, сеять насилие и пожинать горе ради высших, по их мнению, идеалов. К полудню доспехи раскалялись до состояния готовой к жарке сковороды, а шатры, изорванные восточным ветром, несущим в себе стаи мелких песчинок, не давали нужной тени, и крестоносное воинство безуспешно искало спасения в глотке обычной воды. Тугие кошельки знатных вельмож, благородных рыцарей, как и жизни простолюдин, ставили против бурдюка, наполненного горячей, иногда и протухшей, невкусной, но столь желанной жидкости.
Мои запасы кончились еще вчера поутру. Это были два коротких судорожных вздоха, позволивших втянуть в себя остатки воды, всего лишь несколько капель, после чего я долго тряс бурдюк, с изумлением и отчаянием вглядываясь через плавящийся воздух не выдающую ничего в этот «прекрасный» мир кожаную горловину.
Круглый османский щит, найденный мною еще на нефе и прихваченный в качестве трофея, подпертый с одной стороны куском разрубленного древка копья, стал моим единственным укрытием от палящих лучей. Все, что мне оставалось, это отслеживать положение солнца на небе и вслед за ним перемещать свой «зонт». Вот в таком плачевном положении и нашел меня странный человек, бесшумно выросший надо мной, облаченный в черные, мавританские одежды, среди стонов и проклятий измученных людей, единственный с выразительной улыбкой на загорелом лице. Незнакомец выудил из-под накидки флягу верблюжьей кожи, выдернул пробку и прохладная (о, чудо), живительная сила пролилась на мои щеки. Я, словно рыба, беззастенчиво вытянутая на берег, судорожно задергал губами, и вода слаще меда и всех вин Галлии проникла в изможденное засухой нутро.
– Благодарю тебя, – прошептал я сразу, как только он убрал флягу от меня. – Прошу, еще глоток.
– Между глотками должно пройти время, – произнес мой спаситель, показав ровный ряд белоснежных зубов, и закрыл пробкой свое сокровище.
– Для чего? – недоуменно спросил я, очнувшись от томительного забытья и желая еще влаги.
– Для осознания, – незнакомец уселся на песок возле моего щита.
Я с трудом привстал на локте:
– Осознание чего?
– Его истинной ценности, – последовал ответ. – Того, что на самом деле есть глоток.
Я прекрасно понимал истинную цену вылитой мавром воды. Сейчас, в лагере, он мог
