сталинского призыва». Вот ведь как!
А когда война уже к концу подошла, отправили меня из Вологды под Михайловск, в Исакогорку.
Там тогда наводнение случилось, какого, говорят, в тех краях давно не видали. Весь путь от Бакарицы до Исакогорки вздыбило да над водой подняло. Вот меня вместе с другими железнодорожниками и отправили его восстанавливать. Я ведь сноровистая: знаю и как кривые ложить, и как прямые восстанавливать. Доработала до осени. И тут говорит мне бригадный мастер:
– А не хочешь ли ты, Маша, к нам завербоваться? Зарплата у нас хорошая. Опять же, не в вагоне жить будешь – общежитие дадим. Ведь война-то уже кончилась: теперь санитарки да медсестры только образованные нужны. А ты необразованная… А мы тебя и подучим, и разряд тебе поднимем. Подумай: дело-то выгодное.
Подумала я, подумала – да и согласилась, и пошла в путь. Хотя работа тяжелая была… да разве хлеб легким бывает?! Через месяц дали мне под начало бригаду пленных румын. А с ними держи ухо востро! Они ведь как цыгане, только еще хуже. Зазеваешься – могут и ножом в бок пырнуть. Страшное дело! Помню, в первый же день отправили нас в тупик, щебень разгружать. Охрана в вагоне осталась, одна я с ними. Тут один из них, чернявый такой, самый наглый – Лонгином его звали, – зажал меня между вагонами и хотел снасильничать. Да я в ту пору девка крепкая была – так ему дала в харю, что нос в двух местах сломала, да сама же потом его и вправила. Да вы не дивитесь, доктор – они только с виду амбалы были, а сами-то едва на ногах держались: плохо их кормили. После того они меня и признали… Жалела я их, хоть они и против нас воевали. Бывало, принесу из дома еды горячей да и накормлю, кто из них послабей. А когда разгружали картошку или брюкву, возьму да и отойду в сторону: пусть хоть несколько картофелин себе в карман сунут. Чай, люди… Когда же в сорок восьмом году их домой в Румынию отправляли, очень душевно мы расставались: кое-кто из них даже плакал. И меня с собой звали. Особенно тот Лонгин.
– Поедем, – говорит, – со мной, Мария. У меня в Румынии хутор, хозяйство. Все твоим будет. Поженимся с тобой, обвенчаемся. На руках тебя носить стану, ни в чем нужды знать не будешь.
Да только любовь зла: не вышла я за румына – вышла за татарина!
Те татары были не заключенные, а высланные. Пригнали их к нам в Исакогорку путь восстанавливать. И один из них, Ахметзян его звали, ухаживать за мной стал. Какой же он был красавец! А какой сильный! Ну, известно, дело молодое… Только недолго мы друг на друга радовались…
В ту пору я уже на сносях была, на седьмом месяце, а все работала, чтоб стажу больше было. Ахметзян мой мне во всем помогал. Да не рассчитал сил: разгружали его ребята полувагон с рельсами, да не с того конца дернули – его и придавило. Не совсем убило, да внутренности отшибло – таял он как свечка на ветру. К тому времени, как родилась у нас дочка, уже вовсе на ладан дышал. И стал меня просить:
– Отпусти меня, Маруся, в родное село. Хочу, чтобы схоронили меня по родным обычаям и в родную землю
