чего он целует мальца? Не для-ради красного ли словца!
Разумеется!
Ибо(!) – душа Перельмана двинула стрелку курсора, и на мониторе перед ним всё изменилось: тело Хельги продолжало ждать своего часа на улице перед рестораном, а душа Хельги (маленькая такая «вечная женственность») перенеслась опять в ресторан и увидела поцелуй Перельмана.
Быть может, все предыдущие телодвижения (смысла) – и были необходимы, чтобы произошло вот это «разделение» женщины на тело и душу: на мальца(!) и поцелуй(!) – на изображение доступного тела (и не всё ли равно, каков его «формат»), и на претворение недоступного в несовершенство доступного.
Потом(!) – лукав постмодерн! Всем нам приходилось возжелать власти над формой. И не все стали от формы свободны.
Итак, Перельман (движением курсора) – поцеловал мальца.
Причём (поначалу) – игнорируя тех, кто вошёл вместе с мальцом. Причём (со своего причала) – женская душа Хельги наблюдала за ним и за тем, как происходило происходило сие целование, столь противное (невыгодное) её естеству.
Причём (замечу) – само «её естество» (в это время) всё ещё ожидало на улице своего возвращения к Перельману!
Такая вот пародия на действительность.
Самое время цитировать петрониевый Сатирикон!
Но здесь потребуется небольшое – ad marginem – прояснение: Хельга, кроме своей ипостаси амбициозного манипулятора, была вполне реализовавшим себя литератором, автором двух или трёх романов, в коих главными героями были садомиты.
Конечно же(!) – этот «горячий» факт никоим образом «не имело» отношения к «деланию имени на горячем»; но (несомненно) – этим так же прояснялся поцелуй Перельмана, являвшийся всего лишь самоиронией над похотью, привлекшей его к Хельге.
Разумеется и это (пояснение) – поверхностно; но! Прямо на глазах (у души Хельги: положим её зрячей) – происходило покушение на житейскую не-обходимость её женского естества.
Экзистенциальной иронии в происходящем глаза её женской души – не увидели. Поэтому реакция души (и её лексика) оказались соответствующими сему глобальному непониманию.
Душа Хельги (причем на петрониевой латыни) принялась ругать похотливого Перельмана отбросом и срамником! Она кричала, причем словно бы прямо в душу его душе! Посреди притихшего зала она прямо-таки изрыгала:
– Собака! Ты не можешь сдержать своей похоти.
Относительно «прошлого» Перельмана она оказалась права: «тот» Перельман – хотел бы, чтобы его восхваляли, а не поносили. Поэтому – смущенный и обозленный всей этой бранью Перельман схватил пустою стопку из-под саке и швырнул ей в лицо.
Она отшатнулась и завопила так, словно её глаз подбили.
Это была фантасмагория! Никогда бы нордически стойкая в своих амбициях Хельга ничего подобного не допустила в свою реальность.
– Как! – в ответ ей вопил Перельман-похотливый. – Как! Эта уличная орфистка, всегда держащая
