мама проходила прослушивание в оркестр музыкального театра, где папа дирижировал. Это была судьба. Они были созданы друг для друга. Папе нравилось, что мамины руки, даже чисто вымытые, всегда чуть-чуть пахли канифолью, а мама восторженно наблюдала, как папа, и в оркестре, и дома размахивал пластичными руками.
Мама после родов резко ослабла, чувствовала себя неважно, играть в оркестре не могла, почти не ходила. Папа обязан был с театром уехать на гастроли. Бабуля взвалила на себя заботы обо мне и маме, и стойко, мужественно держалась.
Вскоре мамы не стало. Отец почернел от горя.
Через полгода, чтобы я, наконец, обрела имя, и факт моего существования был подтвержден официальным документом, бабушка, держа меня, крепко запеленованную в одеяло, отправилась в ЗАГС.
В семидесятых ещё не оформляли свидетельства о рождении непосредственно в роддомах. Меня до сих пор обескураживает, что любое удостоверение личности – обществу или государству важнее самого человека. Что, без бумажки с печатью ты – никто? Не существуешь?
Чиновницы ЗАГСа не сразу согласились оформлять на меня свидетельство, настаивали на приходе в их инстанцию непосредственно родителей. Мою бабулю, которая в течение всей свой жизни была как кремень, единственный раз, очевидно, в тот момент прорвало. Она, разрыдавшись, сквозь слезы, всхлипы и сбивчивое дыхание, пыталась рассказать про непонятную хворь, забравшую маму, про папины гастроли, про кроху внучку, уже полгода живущую в этом мире без матери и без имени. Протянула сотруднице выписку из роддома и кофейник…
Сотрудница смилостивилась, вошла, как говорят, в положение, вытащила одну свернутую бумажку и даже не успела её развернуть, как бабулечка, прижимая к груди меня и кофейник, прытко удалилась.
Ушла домой, поручила случаю, в лице веснушчатой миловидной женщины в госконторе сделать маленький выбор – решить, какое из трех имен – моё.
Сама вытащить из кофейника маленькую трубочку с именем бабуля так и не смогла. Зато смогла растить меня в одиночку.
Папа немного помогал деньгами, насколько позволяла зарплата, но во всем остальном не участвовал. Я без каких-либо объяснений понимала, он любит меня, только видеть не может, слишком сильная мучила его боль.
Страдание из-за утраты любимой жены вовсе не облагораживало его. Руки его стали с каждым днем все больше и больше походить на усохшие плети, дирижировал оркестром он через силу. В каждый мой день рождения он приходил с новой пластинкой, не дарил ничего, кроме пластинок с классической музыкой. Гладил меня по голове, но никогда не обнимал. Мы втроем пили чай с нажаренным бабушкой, вкуснейшим хрустящим хворостом, обильно посыпанным сахарной пудрой, а уходя, он, обращаясь ко мне, каждый раз шептал: «Tu me comprends, ma fille?». Я, как мне кажется, понимала.
Ведь я не обижалась на папу, что его почти никогда нет рядом, как не обижалась и на маму, что её рядом никогда нет. Никогда.
