направо и налево, проверяя, нет ли машин; она могла бы оглянуться на меня, махнуть рукой, но не стала.
Я вновь сел на скамейку. Вернуться в офис, чтобы сделать начавшийся день обычным рабочим днем? Этого мне не хотелось. Вспоминая в Ботаническом саду то утро у реки, я подумал, что потом ни разу не позволил себе просто бездельничать целый день. Разумеется, бывали дни, которые я посвящал моей невесте, потом жене или детям и не работал. Но в эти дни я выполнял свои обязанности по отношению к невесте, жене или детям или делал что-то полезное для собственного здоровья, для самообразования, для поддержания отношений. Интересные занятия, приятное разнообразие, чтобы отвлечься от работы. Но часами просто сидеть, глазеть по сторонам, щурясь от солнечного света, найти ресторан, побаловать себя вкусной едой и хорошим вином, пройтись, затем снова подыскать место, чтобы посидеть и поглазеть по сторонам, щурясь от солнца, помечтать – такое было со мной лишь в тот раз и случилось опять только теперь, в Сиднее.
Я спросил себя, о чем я тогда мечтал. Наверняка о совместной жизни с Иреной. Но наверняка не только об этом. Как теперь мне вспоминается прошлое, так и тогда я, пожалуй, вспоминал прошлое. Вероятно, оно увиделось мне в новом свете, поскольку я был на пороге обретения счастья. Возможно, мое детство у бабушки и дедушки показалось мне теперь не безрадостным временем, а шагом к свободе, и, думая о своей профессиональной карьере, я думал не о ее тяготах, а об успехах, и при мысли о своих несостоявшихся романах с женщинами я думал не о неудачах, а о предвестии счастья.
Я не жалуюсь на старость. Не завидую юности, что у нее вся жизнь впереди; я бы не хотел повторить свою юность. Но я завидую короткому прошлому юности. Когда мы молоды, наше прошлое еще вполне обозримо. Мы можем придать ему некий смысл, хотя всякий раз он, вероятно, будет иным. А теперь, оглядываясь назад, я не знаю, чтó в прошлом было для меня бременем, а что подарком, справедлива ли цена, которую пришлось заплатить за успех, и что исполнилось в моих встречах с женщинами, а что не далось мне в руки.
В пятницу я опять навестил картину. Художественная галерея была переполнена школьниками и учителями. Мне нравилась детская разноголосица: она напоминала мне переменки на школьном дворе или летние дни в открытом бассейне. Перед картиной стояла группа подростков, обсуждавших фигуру женщины. Не широковаты ли бедра, не толстоваты ли ноги, не маловаты ли ступни, симметрично ли посажены художником соски? Я не подошел к картине, но стоял близко от мальчишек, и, смутившись моим присутствием, они ретировались.
Я не находил в изображенной женщине никаких изъянов. Но и видел ее иной, чем в последний раз. Да, в ней была кротость, был соблазн и готовность отдаться. Она уже не сопротивлялась. Но и не сдалась окончательно. В том, как она держала голову, опустила глаза, сжала губы, чувствовалось тайное сопротивление, протест, непокорность. Она никогда не подчинится тому, в чьей власти она находится. Она будет подыгрывать ему. Однако в конце концов ускользнет от него, вырвется на волю.
Мог ли
