медных колец.Арка в стене – позывной листопада —
Сквозь пустоту пропускает вперёд.
Хочется жить без учёта награды
За своевременно понятый год.
И не шпынять бесконечность за плату,
Мизер, который она забрала,
Честно сказав, что деяние свято
Только тогда, когда осень светла.
Осень – пора зыбкая…
Осень – пора зыбкая, алхимическая. Кажется, вот оно – золото: червонцем отливает; сусальной фольгой к куполам влечёт; рыжим в чернь врастает; жёлто-зелёным в серьгах поигрывает. Того и гляди начнёшь на зуб пробовать или клеймо ставить. А оно поманит кладом колдовским иль камнем философским, а потом свистнет по-разбойничьи и рассыплется на листья берёзовые да на стихи грустные, на перья иволгины да на паутинку бабьего лета, на травы сохлые да на росы холодные. Встанешь посреди этого чуда и улыбнёшься, ибо нет в нём фальши, зато есть истина, повторяющаяся из года в год и не перестающая быть жизнью.
Буду осень читать…
Буду осень читать по намокшим ступеням,
По прилипшим листам из романов и грёз,
По размытой прохладе и охристым теням,
По отсутствию в теле кусающих гроз.
Буду осень читать, привалившись небрежно
Голой грудью своей к мягкой шири софы.
Как легко познаются стихи без одежды
В обрамлении зыбком сентябрьской строфы!
Буду осень читать, зажигая корицу
И рисуя на дымке изящный портрет.
Как легко удаются счастливые лица,
На которые пал чуть рассеянный свет!
Буду осень читать, повторяясь в сонете
О неспешной любви, под минор-листопад.
Как горят листья клёна на жёлтом паркете!
Оттого нет желанья вернуть всё назад.
Штамп в паспорте, или Запах багульника
Осень всегда была для Тима пограничьем, своего рода пропускным пунктом между пониманием жизни и путаницей в собственных чувствах, где его фотографии совершенно не совпадали с изменившимся обликом. Ощущая на себе испытывающий взгляд судьбы, он старался съёжиться, сложить в себе многоэтажность мыслей, закрасить серой краской яркие граффити, чтобы выглядеть как все – умеренно сильным, умеренно способным, умеренно счастливым, умеренно сгорбленным. Когда над листом зависала печать, Тим затаивал дыхание, втягивал в себя тощий живот, чтобы отмереть через вечную секунду, заставить сердце не выпрыгивать сумасшедшей белкой, а продолжать усердно крутить бесконечное колесо. Хлоп – и свежий штампик отпечатался клеймом – несмываемым, несдираемым, напоминающим о дрожи в коленках, о тщательно скрываемой слабости – на год вперёд. Тим приучил себя к осенней хандре, раскормленной им за зимние месяцы до чудовищных размеров, и когда на его долю выпадало вкуснейшее звёздное небо, или ароматный зигзаг молнии, или рыжее пламя, или самая доверчивая в своей сложности книга, он оглядывался, чтобы тут же отдать зверю радость, которой с каждым
