закончил своё вдохновенное цитирование и умиротворённо произнёс:
– Вот поэтому – «Добрый пастырь».
Сейчас, в конце февраля девяносто девятого года, на самом краешке двадцатого столетия, хорошо помнящий, что именно цитировал Ворошилов, я всё-таки вынужден открыть «Аврору» Бёме и выписать из неё нужные слова, чтобы быть предельно точным.
Ворошилов же, когда на него «находило», в рытье в книгах, дабы подтвердить свои мысли, совершенно не нуждался.
Память у него была уникальной.
Всё прочитанное и хорошо усвоенное откладывалось в ней навсегда.
Точно так же, как и Бёме, он в наших с ним беседах множество раз цитировал, запросто и щедро, своих любимых Данте, Шекспира, Мильтона, Блейка, Хлебникова, Библию – особенно ветхозаветных пророков, а также русских, западных и восточных философов, тексты современные и ведические, – всё, что было кстати, что приходилось к слову, и диапазон его познаний был необозрим.
Его даже пробовали проверять, следя за его цитированием с раскрытой книгой в руках, и только поражались – всё он говорил как по-писаному, абсолютно верно.
– Ворошилов столько книг прочитал, и всё помнит. Не то, что я! – вздыхал Володя Яковлев. И добавлял: – И сам он умный!..
Тогда, в конце февраля шестьдесят девятого года, взаимная приязнь, общие интересы, взаимопонимание, и даже тот непреложный факт, что оба мы, люди в своей среде известные, были, тем не менее, людьми не московскими, не москвичами, а приезжими, и остро чувствовали свою «немосковскость», свою непохожесть на окружавших нас коренных столичных жителей, с их широкими замашками, апломбом, панибратством, алкогольной удалью и всякой прочей «хемингуэевщиной», нас не просто сблизили, а сплотили.
Это была – настоящая дружба.
Это было – подлинное общение, духовное, творческое. Выражаясь определённее – подлинник, оригинал, а не подобие, не суррогат.
Поистине всё хорошее бывает один раз.
Но что же делать!
Я отыскал кнопки и прикрепил портрет к стене – так, чтобы его хорошо было видно.
Потом заварил на кухне чай.
За неимением стола в комнате, поставил оба чайника, заварной и с кипятком, а также две уцелевшие чашки, так сказать, раритеты из общей массы непрерывно бьющейся и с трудом возобновляемой посуды, на сдвинутые небольшие табуретки.
Мы попивали чаёк, беседовали – и время от времени поглядывали на портрет.
С тех пор «Добрый пастырь» стал моим талисманом.
Чего только не навидался «Пастырь» в последующие нелёгкие годы, в каких только передрягах не побывал!
Я бездомничал, кочевал по городам.
В совершенно разных местах оставлял, бывало, на хранение свои бумаги и отдельные части своей коллекции живописи и графики нашего авангарда.
Рукописи
