на довольно большом картоне, на обороте которого Ворошилов своим размашистым, стремительным почерком начертал когда-то, в более спокойные дни, чёрным маркировочным карандашом:
«Здесь сплошное воображение, Вова. Посмотри на домики. Это можно было только вообразить».
Действительно, уж чего-чего, а воображения было в пейзаже вдоволь, как и просто первоклассной живописи, как и огня громадного таланта, как и того дыхания, которое делало его живым.
То было воображение, набирающее силу.
Всё набирающее и набирающее.
И настолько мощное, органичное, врождённое, что в восьмидесятых, в часы размышлений о своих борениях с жизнью, Ворошилов запишет:
– Мне мешает моё (пропади оно) воображение. Жить мешает. Творить – вряд ли. Люди, которые что-то стоят и могли бы мне помочь выстоять в этой непосильной борьбе одиночки, вызывают мою критику (естественно, с точки зрения Идеала). Они мне ближе – и я их лучше вижу. Но они-то в чём виноваты? Естественно, я не могу не вызывать у них раздражения, а то и вовсе холод к себе.
Так вот, я брёл вдоль бульварных решёток, вдоль впавших в оцепенение деревьев, донельзя усталый, на сплошном упрямстве.
Погода стояла вовсе не воображаемая, а самая что ни на есть реальная, достоевская какая-то, скверная.
Газета, в которую я завернул работы, промокла насквозь, взорвалась, обвисала клочьями.
Вообразить оставалось только желанный ночлег.
Там меня, как-никак, ждали.
Туда я и нёс дорогие для меня работы, намереваясь оставить их там на временное хранение.
Озябший, измотанный, я наконец добрался до места. Отдышавшись, немного придя в себя, развернул работы.
Остатки газеты расползлись под руками и свалились на пол.
Но вот что поразило меня: обе работы оказались совершенно целыми, они даже не вымокли.
С изображением ровным счётом ничего не случилось.
И такое бывало не единожды.
В чём же был секрет стойкости ворошиловских темпер?
Да в подлинной рукотворности их.
Сколько раз я видел, как он, приговаривая, что настоящий инструмент художника – рука, втирал краску пальцами в бумагу или картон, даже не пользуясь кистями!
Он буквально вдыхал в свои работы силу, передавал им руками свою энергию, своё тепло.
И работы помнили это.
Они были живыми.
Ну ладно, картон!
Но «Пастырь»-то написан на бумаге, далеко не самой плотной.
Почему же он, так сказать, вышел сухим из воды?..
Всё потому, господа искусствоведы.
Каков поп, таков и приход.
Каков художник, таковы и работы.
В семьдесят восьмом году, женившись на Людмиле Бочкарёвой, я перенёс к ней, вместе с прочими уцелевшими работами, и «Пастыря».
Люда сразу почувствовала заключённую в этом портрете тайну.
Лист был по краям
