с хлебом. Какое-то время ел, потом неожиданно за метил:
– А ловко ты с краснопузыми справился. Одного в рыло, а на другого мужика толкнул. Как у тебя так ловко вышло?
Я пожал плечами, не переставая жевать.
– В тюрьме научился драться?
– Жизнь научила, – тихо сказал я.
Федька насмешливо хмыкнул, опрокинул в рот содержимое кружки, потом заел салом с луком.
– Из какого скита будешь, старовер?
– Нашего скита больше нет, а значит, и названия нет.
– Чего так?
– Сожгли скит, а людей побили.
– Красные сволочи, даже божьих людей не пожалели. Эх, да что тут говорить! Всю жизню нашу наизнанку вывернули!
Он снова налил в кружку самогонки, выпил, после чего стал жадно есть. На словах вроде проявил сочувствие, вот только ни в глазах, ни в голосе у него даже намека на чувство не было. Федька снова налил самогон в свою кружку. Выпил, крякнул.
– Эх! Хорошо пошла, – и от удовольствия даже замотал головой. – До самой души продрала.
Видно, взял его самогон, так как настороженность из глаз бандита исчезла, и чувствовалось, что он расслабился.
– Сало хорошее, желтое и душистое. Чуешь, духовитое, с травками. Сразу видно, что хозяин делал, от души, – он закинул в рот ломтик сала, хрустнул луковицей, прожевав, продолжил. – Эх! Сейчас бы расстегайчику, да чтоб дымился еще, с визигой или черными грибами, да кабанятинки копченой. От селянки домашней тоже бы не отказался. Накрошить туда копченостей да хлебную корку чесноком намазать. А дух какой от нее несет – не передать!
Я налил себе воды из кувшина. Перекрестил свой стакан, выпил, тем самым снова привлек внимание подвыпившего Оглобли:
– Ты, старовер, как тут, у нас, оказался?
– Из леса вышел, раненый. С рысью пересеклись наши пути-дорожки. Когтями посекла, да я еще к этой беде ногу вывихнул. С трудом выполз к железной дороге, а там добрые люди подобрали, не дали умереть. Пролежал какое-то время в больнице, только на ноги стал, как пришли милиционеры и сказали, что я беглый и забрали с собой.
– Слышал я от Семки, что ты… вроде как контра. Правда это?
– Вот у своего Семки и спрашивай, – буркнул я.
– Не мой он. А так да, наш он, из села, только в милицию подался. Он еще сказал…
– Не суди и не судим будешь, – перебил я Оглоблю. – Грех мой неизбывен, зато и отвечу перед Господом.
– Вот не надо мне этого! Семка еще сказал, что ты в побег не один ушел. Куды остальных девал? – с наглым и тупым любопытством продолжал давить на меня опьяневший Федор.
– Они леса совсем не знали, вот и не выжили.
– Правильно! Мне еще батька с малолетства талдычил: выживает сильный! Или ты, или тебя. Считай, ты благое дело сделал.
– Нельзя так говорить. Грех это большой – лишать жизни человека.
– Ерунду мелешь, Ванька! Ты вон в лесу жил и слыхом не слыхивал, что в Рассее творилось. Белые
