был крупный мужчина с толстой шеей и массивными кулаками. Кивнув мне головой на табурет, стоящий перед его столом, буркнул:
– Садись.
Мельком отметил, что табурет прикреплен к полу. Сел.
– Имя. Фамилия. Место проживания.
После короткого опроса он спросил меня, каким образом был осуществлен побег.
– Я не знаю. Мы просто ушли.
– Ладно. Это не мое дело. Лучше скажи, чего тебе там не сиделось?
– Это место – сонм неприкаянных, жестокосердных людей. От них у меня вся душа исцарапана и кровоточит. Там царит безнадежная тоска, и душу пронизывает насквозь беспросветность, – с плачущим выражением лица забормотал я. – У меня даже мысли появились о смертоубийстве. Да, грех неизбывный…
– Ай-я-яй! Грех-то какой, – поддразнил меня следователь. – Твой грех, сектант, в том, что ты поднял руку на представителей советской власти! Советская власть не сажает трудовой пролетариат в тюрьму без причины! Раз и навсегда это запомни! А ты – контра! И место таким, как ты, в тюрьме, святоша!
– Не хочу в тюрьму! Не хочу, не хочу, – забубнил я, изображая испуганного и забитого парня.
На лице следователя отразились брезгливость и раздражение.
– Тьфу на тебя, дерьмо ангельское! Говорить с тобой, что воду решетом черпать. Эй! Дежурный! – Дверь открылась, на пороге стоял милиционер. – Давай сюда Сурикова!
Я сидел спиной к двери, сжавшись, и бормотал молитву, когда Суриков зашел в кабинет. Следователь, выходя, бросил негромко, но я услышал:
– Василий, ты с ним помягче.
– Да понял я, понял, – прогудел здоровяк, становясь передо мной.
При виде его я внутренне содрогнулся: у него руки были толщиной, что мои ноги.
– Ну что, поговорим?
У нас с ним, видно, были разные понятия о том, как вести разговор, потому что в его исполнении он начался с удара мне в ухо. К слову сказать, хотя это и было больно, но при этом мне ничего из внутренних органов не повредил, а значит, был неплохим специалистом в своем деле. Я падал с табурета, сжимался в комок и громко хныкал, совсем как маленький ребенок.
Он давал мне полежать на полу ровно столько времени, чтобы выкурить папиросу, потом с гадливостью в глазах поднимал меня, чуть ли не за шиворот и продолжал экзекуцию.
Через полчаса снова пришел следователь. В этот момент я снова лежал на полу и хныкал.
– Ну что?
– Да дерьмо это, а не человек, – с прямотой истинного пролетария высказался Суриков. – Как еще не обосрался, не понимаю.
– Свободен.
Когда дверь за моим мучителем закрылась, следователь сел за стол, потом сказал:
– Подымайся. Он уже ушел.
– Мне больно-о-о. У-у-у!
Сделать страдальческое лицо и стонать мне было несложно, так как палач хорошо знал свое дело. Следователь сидел и смотрел со скучающим лицом, как я, стеная, забрался на табурет, а затем
