Первуша. Алёша увидел, как в глубине его глаз всколыхнулась и опала бессильная ярость. – Мать по сю пору лежит, встать не может, потолок с полом у неё мешаются, не знаем, жива ли ещё останется.
– Оклемается, даст бог, – сказал дед, пожевав губами. – Старуха у меня крепкая. В особенности на голову. Помню как-то…
– Батя, – с укоризной произнёс Первуша.
– А? Ну да, верно, не время сейчас… Вы, добры молодцы, скажите лучше, что делать будете?
– Когда, говоришь, поганые вернуться обещали, – переспросил Алёша вместо ответа. – На закате?
– Ага, – сказал Первуша. – Мы уже куны собрали. Едва наскребли. Да и то серебра не хватило, пришлось мехом добирать. Хорошо охотники у нас добрые имеются, а то бы совсем беда.
– Ясно, – Алёша поглядел из-под руки на солнце, которое только-только миновало высшую точку и начало склоняться к закату. – Кто, баешь, староста верви вашей?
– Дык… – Первуша переступил с ноги на ногу. – Я и есть староста. Люди доверили.
– Тогда слушай меня, староста. Сделаем так…
Всадники появились с полуденной стороны ровно в тот момент, когда солнце коснулось верхушек недалёкого леса.
Было их семеро.
Все хорошо вооружённые (сабли на боку, луки в саадаках, притороченных к сёдлам, тулы со стрелами за спиной), в стёганых доспехах, на крепких низкорослых степных лошадях.
Из леса они выехали рысью, но, как только оказались на виду, пустили лошадей в галоп и ворвались в деревню с лихим свистом и гиганьем.
Вервь Липники встретила половцев тишиной и безлюдьем.
Только на перекрёстке, в центре деревни, белел заметный издалека берестяной короб.
Рядом с ним горбилась фигура старика, закутанная в старую длинную, чуть не до земли, епанчу.
Некогда коричневая и прочная, епанча истончилась и выцвела от времени и была теперь грязно-серого цвета, который подчёркивал её ветхость.
Низко опущенная голова старика, покрытая куколем, не давала возможности разглядеть его лицо в глубокой, уже вечерней тени. Правая рука, затянутая в кожаную перстатицу[5], тяжело опиралась на клюку. Левая пряталась под полой, словно деду было холодно на вечернем ветру, и он грел руку под епанчой.
Семеро вылетели на перекрёсток, осадили коней.
Главный – здоровенный половец с бочкообразным туловищем и широким плоским лицом, украшенным длинными вислыми усами, выехал вперёд, неожиданно легко для своего веса соскочил с лошади, бросил поводья товарищу.
– Здравствуй, дед, – сказал весело, уперев руки в бока. Голос у него был громкий, звучный, почти без акцента. – Вот и мы. Всё по слову. Как там у вас, русских, говорится? Солнце на ели, а мы ещё не ели!
Половец запрокинул голову и захохотал. Словно собака забрехала.
Старик молчал. Только ещё больше сгорбился и ниже опустил голову.
– Где наша дань, старик? –
Перчатка
