в квартиру была не заперта. Он толкнул ее и вошел. Посередине кухни, залитой веселым светом летнего утра, лежал безнадежно мертвый мужик в синих трусах и белой майке. Впрочем, майка уже не была белой, потому что в печени у мужика торчал кухонный нож с деревянной ручкой. В углу, между стеной и окном, сидела неопределенного возраста женщина с окаменевшим лицом. Глаза у нее были большие, светло-карие.
Потом она стала покупать ему сахар – мешками, а он быстро научился перерабатывать его на самогон. Талант не пропьешь, и умелыми руками Петр Погорелов изготовил такой аппарат, что самогон получался отменный, как слеза. Это было лучше, чем все время покупать ему пиво и оставлять деньги на водку. Можно было откладывать, чтобы приобрести подрастающему Мишке новую кровать, или курточку, или ботинки…
Бил он ее все так же часто, и она все так же терпеливо молчала – чтобы ребенок, не дай бог, не услышал… Пусть думает, что у него такие же родители, как у других. Дружные. Веселые. Любящие.
Любящей была в их семье только она – Мишка был для нее средоточием жизни, и она для него тем же. Зачем им двоим был нужен такой муж и отец, как Петр Погорелов, Рита почему-то не задумывалась, а Мишка был еще слишком мал, да и вообще не от мира сего. «Индиго» – так сказала однажды о ее ребенке та самая училка английского, которая теперь уже не за деньги учила его французскому и немецкому, удивляясь, как Мишка схватывал все, как говорится, с языка. Что такое это самое «индиго», Рита не уяснила, поняла только, что Мишку надо беречь. И еще то, что она для Мишки сделает все. Именно тогда она и стала откладывать деньги на Мишкину спецшколу.
Петр быстро освоил процесс перегонки и даже стал приторговывать домашней «огненной водой» – самогон у него действительно горел, что подтверждало высший класс производства. Эти деньги, впрочем, в семью не шли – несмотря на обилие алкоголя, они все равно пропивались с многочисленными приятелями, такими же хрониками, как и сам Петр Погорелов. Но своими заработками он постоянно попрекал жену:
– Стоять, сука… Куда пошла! Я вас кормлю! Тебя и крысеныша твоего…
Рита прислонялась к стене и закрывала глаза. Ну, пусть ударит. Главное, чтобы не ребенка…
Три недели назад она отправила Мишку на море, и Петр как с цепи сорвался – не засыпáл, как всегда, а дожидался ее с работы и цеплялся к ней почти каждый вечер, требуя внимания и уважения. Вчера он совсем озверел – схватил топорик, которым она разделывала мясо, и целенаправленно, садистски несколько раз ударил ее тыльной, рифленой стороной топора, предназначенной для отбивных, по нежной коже предплечья, по голени и бедру… Она стояла, вжавшись в угол, и боялась только одного – не выдержать, упасть: тогда бы он ударил ее топориком по спине, а спина невыносимо болела после сегодняшней смены; а завтра, в субботу, она хотела поехать по магазинам, купить Мишке к школе приличный костюмчик – с галстуком, с белой рубашечкой, чтобы не хуже, чем у других…
Она стояла,
